Дело чести - Джеймс Олдридж

Однажды у него заело шасси, и ему пришлось посадить свой «Харрикейн» на брюхо. Посадка происходила на большой скорости, и в то время как самолет тащился по каменистому грунту пустыни, Квейль испытал нечто вроде прежнего возбуждения. Механики и летчики кинулись к нему, помогли ему выйти из кабины и принялись взволнованно толковать о происшедшем, но он остался безучастным, потому что все это были чужие. Оставив самолет, он догнал Горелля в надежде, что, может быть, с ним ему будет не так одиноко.

— Занятно, — начал Квейль, меняя шаг, чтобы попасть с ним в ногу.

— Хэлло. — Юноша чувствовал себя неуверенно с Квейлем.

— Это, знаешь, совсем не то, что угробить «Гладиатор», — продолжал Квейль.

— Они тяжелее, — ответил Горелль. — Я хочу сказать — «Харрикейны».

— Не в том дело, — пояснил Квейль. — У меня нет такого ощущения потери. «Гладиаторы» были как-то дороже.

— Чем «Харрикейны»?

— Помнишь, в Греции, когда мы в один день потеряли целых три в Ларисе?

— Как раз в этот день меня ранили.

— Правильно. Ты выбыл из строя.

Юноша кивнул.

— Жаль, конечно, — протянул Квейль, обращаясь скорей к самому себе, чем к собеседнику.

— Да, — ответил Горелль только для того, чтобы показать, что он слушает.

— Да, — повторил Квейль уже спокойно. И продолжал: — Ты с ними ладил?

— С греками?

— Да.

— Вполне.

— Я думаю, они злы на нас, как черти.

— Вероятно.

Горелль ткнул носком сапога в какой-то кустарник, росший на аэродроме, и стал смотреть, как поднявшийся клубами желтый песок садится на его сапоги.

— Как ты думаешь, что они теперь будут делать?

Горелль посмотрел на него. Не похоже на Квейля — задавать такие вопросы. Что бы это значило?

— Я думаю, они немножко пощелкают немцев, — наивно ответил он.

— Да, — ответил Квейль и снял шлем. — Когда мы эвакуировались, они уходили в горы.

Квейль поглядел на простодушное лицо собеседника, в котором читалась безусловная порядочность. Он был доволен, что заговорил с Гореллем, хоть тот и не может понять его мысль. А впрочем, почему бы и нет? И Квейль, отбросив свое первоначальное предположение, сказал:

— Они знают, в чем смысл всего происходящего.

И с удивлением услышал задорный ответ:

— Конечно, знают.

Квейль отважился на следующий шаг:

— Они вносят ясность в вопрос.

— А именно?

— Глядя на них, начинаешь чувствовать отвращение кое к кому из наших.

Квейлю приходилось нелегко, но старое нахлынуло на него с прежней силой, а надеяться на юношу, ждать, что тот подскажет ему нужные слова, он не мог.

Горелль отделался добродушным замечанием:

— Всюду есть и хорошее и дурное. Дело не в том, грек ты или не грек.

— Верно, — согласился Квейль. — Но они разбираются лучше нас.

— И тоже делают ошибки. Но они мне нравятся.

Квейль не решался верить, что в простых словах Горелля содержится намек на что-то большее и что юноша говорит так из осторожности.

— Хороший народ, — подтвердил Квейль и стал ждать, что будет дальше.

— Ты знаешь, — смеясь сказал Горелль, — они по существу похожи на нас.

— Но они лучше нас знают, что делают.

Говоря это, Квейль отдавал себе отчет, что беседа достигла критической точки.

— Почему? — с горячностью возразил Горелль. — Мы все делаем ошибки. У них были негодные офицеры. Что ж, им придется произвести у себя перемены, как и нам у себя.

— Ты так думаешь?

— А ты разве нет? — радостно спросил юноша.

Как мог он спросить иначе, когда он вдруг, сразу и с удивлением понял, что Квейль хочет говорить об этом. И, поняв, юный Горелль освободился от владевшего им легкого трепета почтения к старшему и боязни нарушить замкнутость Квейля. И с таким же удивлением он выслушал спокойный, откровенный ответ:

— Я думаю — да.

Они дошли почти до самого здания оперативной части, куда Квейль должен был явиться с рапортом. Квейль еще раз быстро взглянул на Горелля, словно ему не терпелось узнать, что тот думает и что он знает. Квейлю уже не хотелось быть сдержанным, но он чувствовал, что будет соблюдать осторожность, так как не может разом откинуть замкнутость, к которой слишком привык.

— Какие же перемены? — быстро спросил он.

Он остановился: это уже был не простой разговор на ходу.

— О, надо выдвинуть новых, способных людей, — ответил Горелль, тоже чувствуя рискованность разговора. — А кое-кому дать по шее. Я говорю не только об армии.

Квейль видел: это то, что ему было нужно. Мысль его быстро заработала. Горелль не так прост. Он смотрит на вещи, как я. Наверно, есть и другие. Все мы, — те, что так чувствуют, — в конце концов узнаем друг друга. Само собой получится, что мы сойдемся вместе. Манн, я, Георгиос, Горелль и греки… Квейль понял, как он нуждался в этом напоминании, что в его собственном кругу есть кто-то, думающий, как он. Теперь он уже больше не чувствовал себя уродом. Они еще стояли, но Квейль уже представил себе обязательства, которые таит в себе продолжение подобного разговора; к нему вернулась его прежняя замкнутость, и он смущенно сказал:

— Я должен пойти рапортовать.

— Да, — ответил Горелль, тоже испытывая неловкость.

— Скажи… — произнес Квейль и запнулся: — Как насчет того, чтобы выпить? Попозже, перед обедом…

Это предложение удивило юношу и доставило ему не меньше удовольствия, чем самому Квейлю.

— Охотно, — сказал он.

Они разошлись.

Квейль уже не чувствовал прежнего одиночества. Он вошел в оперативную часть с радостной уверенностью, что его взгляды — не уродство. Что они — достояние многих, нечто коллективное, и чем дольше будет так продолжаться, тем многочисленнее будет этот коллектив, и даже если ты сам будешь сбит, останется много других, и наступит день, когда все они объединятся. Это только вопрос времени: они договорятся, и все изменится. Манн говорит: все дело в том, чтоб дожить до лучших времен. А я прибавлю: все дело в сроках. Это зреет. Дождаться и увидеть. Вот что важнее всего. Именно это. И тут поставим точку, пока не будет сдан рапорт.

Квейль стоял и смотрел, как его «Харрикейн» подымают домкратом. Легкий ветер кружил песок. Вдруг, обдав Квейля горячей волной воздуха, подошел автомобиль. Оттуда вышел сидевший рядом с шофером человек в хаки. Он направился к Квейлю.

Это был Лоусон.

— Лоусон, вы? — воскликнул Квейль. — По-прежнему разъезжаете?

— Моя обязанность. Как вы живете?

— Отлично, — ответил Квейль. — Идем в столовую.

— Я слышал, вы получили крест, — вежливо осведомился Лоусон, шагая рядом с Квейлем.

— Это было давно. На Крите. Когда вы эвакуировались с Крита? — спросил Квейль.

— Я не эвакуировался. То есть, не с англичанами.

— Елена тоже не эвакуировалась, — продолжал Квейль.

— Я знаю. По этому поводу я к вам и приехал, — сказал Лоусон.

Квейль остановился. На лбу его углубились морщины.

— Она здорова? — быстро спросил он.

— Да, здорова. Она у матери, в Афинах.

— Вот что, — сказал Квейль. — Пойдем ко мне в палатку. Там удобнее.

Они повернули обратно по иссушенному жарким солнцем аэродрому.

— Я метался, как сумасшедший, чтобы найти ее, — продолжал Квейль.

Получив о ней известие, он сразу повеселел.

— Она здорова? — опять спросил он.

— Да, да, — ответил Лоусон. — Мы с ней вместе перебрались с Крита в Афины.

— Расскажите все, как было, — возобновил Квейль расспросы, когда они пришли в палатку.

Лоусон повернул стул сиденьем к себе и сел на него верхом, положив руки на спинку:

— Ее захватили в том доме. После ухода англичан немцы отправили ее в лагерь под Канией. Там находился и я. Вы помните, в том доме был маленький грек-офицер?

— Хозяин?

— Ну да. Он сообщил немцам, что Елена — жена английского офицера, так что они все время следили за ней.

— Они не сделали с ней ничего?

— Нет. Только надоедали ей. Но дело ограничилось тем, что ее некоторое время продержали в лагере. Когда нас привезли в Афины, ей разрешили вернуться к матери.

— Я страшно рад! — воскликнул Квейль.

— Вы знаете, что самого Стангу арестовали?

Квейль отрицательно покачал головой.

— Да, да, — продолжал Лоусон. — Он был в списках. Его забрали чуть ли не на другой день после прихода немцев. Где он теперь — неизвестно.

— Скверно, — сказал Квейль. — Елена не дала вам письма или чего-нибудь для меня?

— Нет. За ней слишком следят. Им и меня очень не хотелось выпускать. Она не могла дать мне письма, потому что, перед тем как выпустить меня, немцы захватили все мои бумаги. Я заранее это предвидел, и мы не хотели рисковать. Она только просила передать вам, что чувствует себя хорошо и что мало вероятности, чтобы немцы выпустили ее.

— Неужели нет никакой возможности помочь ей выбраться?

Лоусон покачал головой: