Вишневый сад. Большое собрание пьес в одном томе - Антон Павлович Чехов

честь слышать от вас в защиту лесов, — все старо, несерьезно и тенденциозно. Извините меня, пожалуйста. Я сужу не голословно, я почти наизусть знаю все ваши защитительные речи… Например… (Приподнятым тоном и жестикулируя, как бы подражая Хрущову.) Вы, о люди, истребляете леса, а они украшают землю, они учат человека понимать прекрасное и внушают ему величавое настроение. Леса смягчают суровый климат. Где мягче климат, там меньше тратится сил на борьбу с природой, и потому там мягче и нежнее человек. B странах, где климат мягок, люди красивы, гибки, легко возбудимы, речь их изящна, движения грациозны. У них процветают науки и искусства, философия их не мрачна, отношения к женщине полны изящного благородства. И так далее, и так далее… Все это мило, но так мало убедительно, что позвольте мне продолжать топить печи дровами и строить сараи из дерева.

Хрущов. Рубить леса из нужды можно, но пора перестать истреблять их. Русские леса трещат от топоров, гибнут миллиарды деревьев, опустошаются жилища зверей и птиц, мелеют и сохнут реки, исчезают безвозвратно чудные пейзажи, и все оттого, что у ленивого человека не хватает смысла нагнуться и поднять с земли топливо. Надо быть безрассудным варваром (показывает на деревья), чтобы жечь в своей печке эту красоту, разрушать то, чего мы не можем создать. Человеку даны разум и творческая сила, чтобы приумножать то, что ему дано, но до сих пор он не творил, а только разрушал. Лесов все меньше и меньше, реки сохнут, дичь перевелась, климат испорчен, и с каждым днем земля становится все беднее и безобразнее. Вы глядите на меня с иронией, и все, что я говорю, вам кажется старым и несерьезным, а когда я прохожу мимо крестьянских лесов, которые я спас от порубки, или когда я слышу, как шумит мой молодой лес, посаженный вот этими руками, я сознаю, что климат немножко и в моей власти, и что если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом немножко буду виноват и я. Когда я сажаю березку и потом вижу, как она зеленеет и качается от ветра, душа моя наполняется гордостью от сознания, что я помогаю богу создавать организм.

Федор Иванович (перебивая). За твое здоровье, Леший!

Войницкий. Все это прекрасно, но если бы взглянули на дело не с фельетонной точки зрения, а с научной, то…

Соня. Дядя Жорж, у тебя язык покрыт ржавчиной. Замолчи!

Хрущов. B самом деле, Егор Петрович, не будем говорить об этом. Прошу вас.

Войницкий. Как угодно.

Марья Васильевна. Ах!

Соня. Бабушка, что с вами?

Марья Васильевна (Серебрякову). Забыла я сказать вам, Александр… потеряла память… сегодня получила я письмо из Харькова от Павла Алексеевича… Вам кланяется…

Серебряков. Благодарю, очень рад.

Марья Васильевна. Прислал свою новую брошюру и просил показать вам.

Серебряков. Интересно?

Марья Васильевна. Интересно, но как-то странно. Опровергает то, что семь лет тому назад сам же защищал. Это очень, очень типично для нашего времени. Никогда с такою легкостью не изменяли своим убеждениям, как теперь. Это ужасно!

Войницкий. Ничего нет ужасного. Кушайте, maman, карасей.

Марья Васильевна. Но я хочу говорить!

Войницкий. Но мы уже пятьдесят лет говорим о направлениях и лагерях, пора бы уж и кончить.

Марья Васильевна. Тебе почему-то неприятно слушать, когда я говорю. Прости, Жорж, но в последний год ты так изменился, что я тебя совершенно не узнаю. Ты был человеком определенных убеждений, светлою личностью…

Войницкий. О да! Я был светлою личностью, от которой никому не было светло. Позвольте мне встать. Я был светлою личностью… Нельзя сострить ядовитей! Теперь мне сорок семь лет. До прошлого года я так же, как вы, нарочно старался отуманивать свои глаза всякими отвлеченностями и схоластикой, чтобы не видеть настоящей жизни, — и думал, что делаю хорошо… А теперь, если б вы знали, каким большим дураком я кажусь себе за то, что глупо проворонил время, когда мог бы иметь все, в чем отказывает мне теперь моя старость!

Серебряков. Постой. Ты, Жорж, точно обвиняешь в чем-то свои прежние убеждения…

Соня. Довольно, папа! Скучно!

Серебряков. Постой. Ты точно обвиняешь в чем-то свои прежние убеждения. Но виноваты не они, а ты сам. Ты забывал, что убеждения без дел мертвы. Нужно было дело делать.

Войницкий. Дело? Не всякий способен быть пишущим perpetuum mobile.

Серебряков. Что ты хочешь этим сказать?

Войницкий. Ничего. Прекратим этот разговор. Мы не дома.

Марья Васильевна. Совсем потеряла память… Забыла вам, Александр, напомнить, чтобы вы перед завтраком приняли капли. Привезла их, а напомнить забыла…

Серебряков. Не нужно.

Марья Васильевна. Но ведь вы больны, Александр! Вы очень больны!

Серебряков. Зачем же трезвонить об этом? Стар, болен, стар, болен… только и слышишь! (Желтухину.) Леонид Степаныч, позвольте мне встать и уйти в комнаты. Здесь немного жарко и кусают комары.

Желтухин. Сделайте такое одолжение. Завтрак кончился.

Серебряков. Благодарю вас. (Уходит в дом; за ним идет Марья Васильевна.)

Юля (брату). Иди за профессором! Неловко!

Желтухин (ей). Черт бы его взял! (Уходит.)

Дядин. Юлия Степановна, позвольте вас поблагодарить от глубины души. (Целует руку.)

Юля. Не за что, Илья Ильич! Вы мало ели…

Ее благодарят.

Не за что, господа! Вы все так мало кушали!

Федор Иванович. Что же, господа, теперь будем делать? Пойдем сейчас на крокет пари держать… а потом?

Юля. А потом обедать.

Федор Иванович. А потом?

Хрущов. Потом приезжайте все ко мне. Вечером рыбную ловлю на озере устроим.

Федор Иванович. Превосходно.

Дядин. Восхитительно.

Соня. Так позвольте же, господа… Значит, сейчас мы пойдем на крокет пари держать… Потом пораньше пообедаем у Юли и этак часов в семь поедем к Леш… то есть вот к Михаилу Львовичу. Отлично. Пойдемте, Юлечка, за шарами. (Уходит с Юлей в дом.)

Федор Иванович. Василий, неси вино на крокет! Будем пить за здоровье победителей. Ну, отче, пойдем заниматься благородной игрой.

Орловский. Погоди, роднуша, мне нужно с профессором минуток пять посидеть, а то неловко. Этикет надо соблюсти. Пока поиграй моим шаром, а я скоро… (Уходит в дом.)

Дядин. Пойду сейчас слушать ученейшего Александра Владимировича. Предвкушаю то высокое наслаждение, кото…

Войницкий. Ты надоел, Вафля. Иди.

Дядин. Иду-с. (Уходит в дом.)

Федор Иванович (идя в сад, поет). И будешь ты царицей мира, подруга верная моя… (Уходит.)

Хрущов. Я сейчас потихоньку уеду. (Войницкому.) Егор Петрович, убедительно прошу вас, не будем никогда говорить ни о лесах, ни о медицине. Не знаю почему, но когда вы заводите об этом речь, то у