В час дня, Ваше превосходительство - Аркадий Васильев

Что прежде всего бросалось в глаза при изучении личных дел? Для службы в «Русском комитете» привлекались выходцы из социально чуждой среды, а также подвергавшиеся различного рода репрессиям. Впрочем, проверить биографии власовцев возможности не было, и кое-кто, как я убедился, в биографиях и анкетах безбожно врал, лишь бы вырваться из концентрационного лагеря, а там, мол, видно будет. И в первую очередь я обращал внимание на такие дела, в которых были какие-то противоречия.

Заинтересовало личное дело капитана Николая Михайловича Кудрявцева, числившегося в резерве отдела формирования. Кудрявцев находился в Добендорфе в общежитии курсов пропагандистов и иногда с какими-то поручениями приезжал в Берлин.

Из анкеты я узнал, что родился он в Ярославле в 1916 году в семье торговца, родители в 1932 году репрессированы как «социально вредные элементы», в комсомоле и партии не состоял, образование среднее плюс военное училище, в армии с 1933 года.

Сын торговца, репрессированного в 1932 году, не мог попасть в военное училище в 1933 году, да еще в родном городе, где его должны были хорошо знать.

Мое решение побеседовать с Кудрявцевым окрепло после того, как Трухин приказал мне подобрать для него нового адъютанта — его Егор Розов пьяным попал под машину.

— Скажите, господин Кудрявцев, вы пошли в Красную Армию добровольно?

— Меня призвали.

— Как же так «призвали»? Вы родились двадцать третьего декабря 1916 года, а в армию попали, сами написали, в августе 1933 года. Следовательно, вам в то время и семнадцати лет еще не исполнилось. В этом возрасте не мобилизуют.

— Ошибка, господин полковник. Я родился в 1915 году.

— Вы же сами написали. Анкета вашей рукой заполнена.

— Я сказал, ошибся…

— Сколько лет было вашему папаше, когда вы родились? Не помните?

— Не помню…

— Сорок было?

— Меньше… Я первенец…

— Стало быть, ему около тридцати было?

— Вроде.

— На фронте он был? В первую мировую.?

— Как же… Рассказывал, на первой неделе забрали…

— Час от часу не легче, господин Кудрявцев. Выходит, ваш папаша в августе 1914 года на фронт ушел, а в декабре 1915-го вы родились. Давайте откинем девять месяцев, неладно получается. Или вы на мамашу клевету возводите, или…

— Может, отец в отпуск приезжал… По ранению…

— Все возможно. Допустим, вы правы, родились в 1915 году, тогда в августе 1933 года вам до полных восемнадцати лет трех месяцев не хватало. Не могли вас мобилизовать. Выходит, вы добровольно…

— Меня призвали.

— Я бы хотел, чтобы вы мне, господин Кудрявцев, правду сказали.

Говорю, а сам на него в упор смотрю. Губы он облизнул — видно, у него во рту пересохло. А я ему новый вопрос:

— Домашний адрес родителей?

— Улица Разина, дом восемь.

— Повторите!

— Улица Разина, дом восемь.

— И вы утверждаете, что на улице Разина в доме восемь жили ваши родители? Не могли они там жить! Улица Разина появилась перед самой войной. До этого там пустырь был. Ваши родители…

— Совершенно верно, были репрессированы. Так это мои. А я говорю про родителей жены.

— Фамилия?

— Смирновы. Михаил Александрович и Зоя Александровна.

— Как жену звать?

— Люба… Любовь Александровна.

— Почему же она Александровна, если отец у нее Михаил? Только что сказали…

Но он нашелся быстро:

— У нее отчим. А отца звали Александр.

— Где жена?

— Не знаю. Не видел с сорок второго года.

— Родители жены где работали?

— Отец на «Победе рабочих», мать на «Красном Перекопе».

— Что делали?

— Рабочие. Отец бондарь, мать прядильщица.

— Когда правду говорить начнете, господин Кудрявцев?

— Я правду…

— Теперь слушайте меня, господин Кудрявцев, если вы, конечно, Кудрявцев. В комсомол в школе вступал? Какую ты школу окончил?

— Среднюю.

— Номер, где находилась?

— Не помню.

— Улицу не помнишь?

— Не помню.

— Все ясно, Кудрявцев. После школы ты добровольно пошел в военное училище. Окончил, получил офицерское звание. В партию вступил. Последнее воинское звание?

— Я написал… Капитан.

— Сомневаюсь.

— Ваше дело… Только я действительно капитан.

— А по-моему, майор. По выходе из училища в 1936 году вы получили лейтенанта. Через два года, в 1938 году, вам присвоили старшего лейтенанта. Верно я говорю?

— Фантазия у вас богатая…

— Идите.

— Куда?

— Все. Разговор окончен.

— Всё? Зачем же…

— Зачем вызывал? Познакомиться хотел. Говорю медленно, понимаю, что все сказанное мной сейчас для него — самое важное.

— Группу собираю… Для заброски в советский тыл…

Вижу, «живец» сработал — клюнул капитан, глаза заблестели.

А я еще медленнее, одним словом — тяну:

— Идите, капитан… Мне такие, как вы, не нужны.

Блеск в глазах погас, словно выключили, взгляд откровенно злой. Но, видно, парень с выдержкой, говорит спокойно, как будто ничего не произошло:

— Можно узнать, что вы подразумеваете под «такими»?

— Анкета у вас сплошная липа… Вы не тот, за кого себя выдаете.

Он встал, руки по швам. Вежливо спросил:

— Разрешите быть свободным?

— Идите, капитан.

И вдогонку:

— Как мы можем таких в советский тыл посылать? Вы сразу в НКВД явитесь.

Он остановился:

— Чтобы меня сразу к стенке? Да что я, дурак?!

Ушел. Дверь тихо прикрыл, не хлопнул со злостью.

«Ничего, парень, мы с тобой еще увидимся. А ты мне понравился. Блеск в твоих глазах при мысли, что ты можешь очутиться в советском тылу, я не забуду…»

С капитаном я не разговаривал больше двух недель, но наблюдать за ним не переставал, навел еще справки: ровен в обращении, в подхалимстве не замечен, держится с достоинством, почти не выпивает, очень тоскует по жене, шахматист, помнит наизусть много стихотворений. Что тут особенного? Может быть ровным в обращении, любить жену и поэзию — а мне от этого какая корысть, грубо говоря? Трухин вон Лермонтова обожает. Мне нужен свой парень, преданный Родине. Но блеск в глазах Кудрявцева при упоминании о советском тыле я не забыл.

К счастью, Трухин в Летцен уехал, в штаб остлегионов, и я мог не торопиться с подбором адъютанта. Решил: «Поговорю я с Кудрявцевым еще. Надо мне с кого-то начинать».

Вызвал.

— Садитесь, капитан…

— Спасибо.

Сел. Смотрит на меня, ждет вопросов. Я молчу. Он тоже молчит.

— Хочу вам одно дело предложить. Не знаю, справитесь ли. Генералу Трухину нужен адъютант.

Смотрю, поскучнел мой капитан.

Спросил:

— Разрешите?

— Говорите.

— Не справлюсь. Это не по мне. А потом, я очень господина Трухина побаиваюсь…

— В советский тыл не боялись, а тут…

Смотрю ему в глаза, а сам думаю: «А вдруг ты, капитан, на самом деле один из тех, кто из ненависти к Советской власти сам лапы поднял и добровольно в плен пошел?»

А вслух говорю:

— Мы не биржа труда, чтобы о работе договариваться. Прикажем — не только адъютантом, делопроизводителем будете.

— Лучше уж делопроизводителем, чем к генералу Трухину.

— Что так?

— Разрешите подумать?

— Думайте. До завтра…

Мне надо было события форсировать. Вот-вот вернется Трухин.

На другой день, когда я начал было издалека, Кудрявцев спросил:

— Скажите честно, что вы от меня хотите?

Рисковал я? Конечно, рисковал. Но уж очень мне трудно было одному и очень я в Кудрявцева поверил.

Как он обрадовался! «Товарищ Никандров! Я ж сегодня второй раз на свет родился!»

Все мне рассказал.

— Я действительно капитан, родом из Ярославля. Моя настоящая фамилия Фомин, звать — Николай. Отец и мать живы. Были живы, когда их последний раз видел. Оба коммунисты. Жена закончила педагогический институт…

Он много раз повторил «когда последний раз», словно подводил черту своей жизни, там за чертой была жизнь, а сейчас, как он мне сказал, «ничего, одна тоска».

— Но вы не подумайте, товарищ Никандров, что я совсем ослаб и только тосковать могу. Я теперь возвращен вами к жизни.

Рассказал, при каких обстоятельствах попал в плен.

— В мае 1942 года немцы нам под Харьковом накостыляли. У меня на глазах генерал Городнянский погиб. Ко мне на КП батальона немцы утром ворвались…

Я его спросил:

— Как к Власову попал?

— Все по чистой правде расскажу. В каких я немецких лагерях побывал, когданибудь при удобном случае подробнее объясню. А сейчас о последних трех. Пять дней меня держали в лагере неподалеку от Вены — кормили, сволочи, какой-то падалью, потом офицеров — было нас около ста — повезли в Ниенбург, километрах в ста от Ганновера. Из еды — баланда и двести граммов хлеба, тяжелого, будто глина. Люди мерли каждый день. Приехали немец с русским переводчиком. Они еще только с комендантом повидались, а уже слух: вербуют на курсы администраторов для оккупированных областей. Слух такой: два-три месяца подержат на курсах, а потом пошлют в Россию на разные должности. Но сначала предварительная проверка в отборочном лагере. Я как услышал про Россию, сразу — еду! Только бы до Родины добраться, а там…