На грани веков - Андрей Упит

— Так что же он бродит ночью по лесу? Невиданное дело.

— У господ и придурь господская, не нам о том ведать. Кабы вот только дождь полил…

Где-то вдали за лесом, все больше к югу, полыхали зарницы, и грома уже совсем не слыхать. Опять пронесет по Даугаве, как и прошлой ночью: бежит дождь от Соснового. Вечерняя заря на севере потухла. А луна прямо над головой, и яркая-яркая, только темная дымка скользит по ней. Вблизи лица хорошо различимы, а те, что поодаль, расплываются в мрачном сумраке.

Лаукова с Бриедисовой Анной перешептывались, сдвинув головы. Новоиспеченной свекрови надоело тормошить усталых гостей, она и сама в конце концов притомилась. Анна, правда, еще держалась бодро: то ли вправду хорошо себя чувствовала, то ли делала вид. Вот она сердито тряхнула головой.

— Чего ты понапрасну сетуешь? У господина и закон господский. И беды тут большой нет, не убудет от нее.

— Не убудет-то не убудет — да ведь как же это сразу… слыхать слыхали, а видывать не доводилось. Уж какой был старый Брюммер или тот же Шульц, а девок они не трогали.

— Да зато теперь молодой. И поляк теперь живет там, как турка.

— Лиственские девки сами бегают в имение. А Майя такая стыдливая, как она все это переживет!

— Стыдливая! Гордячка она! Не знала, как свою смазливую морду задрать повыше! Твой Тенис-то пальцем тронуть ее не смел.

— Э, да что Тенис, тому не управиться, ежели девку под самый нос не сунут. Гордая она, это верно, да только — зачем бы так-то… Какая же после этого из нее невестка будет!

Анна хотела сказать: по свекрови и невестка, но вовремя сдержалась.

— Ну да что там, все уладится. За гордость ее давно проучить следовало. И Тенису на пользу, думаешь, забудет его барон?

— Лучше бы забыл. Да и где же этот горемычный парень? Как бы только от этакого стыда домой не сбежал.

Но Тенис никуда не убегал. Всем вконец надоев, шатался он между столами у каретника, хватая за рукав каждого, кого только встречал.

— Где Майя? Майю не видал? Поговорить мне с нею надобно. Забулдыга я, верно, скажу ей, а только ты не гнушайся мной…

Видимо, он уже забыл, что женился и что пьют на его свадьбе. Это он во время жениховства все собирался ей сказать, да так и не сказал.

Старый Бриедис сидел одиноко, наклонившись над пустым жбанцем, и плакал. Тенис, видимо, не узнав его, глядел-глядел, кривился-кривился, пока и у самого не закапали слезы.

К дороге, шатаясь, брел Криш, вопя во всю глотку:

Чтобы немец прыгал выше, огонек я разложу…

Тенис ухватился за него, заплаканный, замурзанный.

— Братец, дорогой… где Майя?

Тот оттолкнул его с такой силой, что Тенис задом влетел в открытые ворота каретника. Криш пошел дальше. Выбравшись на дорогу, где гомон пирующих еле слышался, выпрямился, твердо стал на ноги и провел руками по глазам.

Поодаль от ствола черной ольхи отделилась женская фигура и остановилась, поджидая его. Подойдя вплотную, Криш узнал Красотку Мильду из имения.

— Чего ты тут мотаешься и людей пугаешь?

— Я пойду с тобой.

Криш пожал плечами. Что ему до Мильды, только Майя да Мартынь на уме,

Мартынь стоял в тени опушки у Бриедисов. Немного поодаль все еще дымилась роща старого Марциса. Понизу тлел сырой мох, временами взлетал рой искр, вспыхивала сухая ветка. Тогда здесь на опушке можно было разглядеть согнувшегося, словно приросшего к земле человека с диким осунувшимся лицом и черными глазницами. В десяти шагах поодаль, привалившись к сосне, дремал Клав.

Заметив приближающихся, Мартынь выпрямился, сверля взглядом вечерние сумерки, желая прочесть что-нибудь по глазам Криша. Но тот остановился, понурившись, и некоторое время не в силах был вымолвить ни слова.

— Кончено, братец… Не пойдет она.

— Не пойдет? Сама так сказала?

— Велела тебе так сказать. И вот это дала — больше у нее, говорит, ничего нету. Чтобы ты сохранил на память, говорит. Ни слезинки им не вытерла, говорит.

Первый раз рука Мартыня промахнулась, но во второй схватила платочек Майи.

— Ни слезинки… Да, да, гордая она, моя Майя. Хоть этой радости она родне Тениса не захотела доставить. А потом отвели в имение?

— Да — в имение.

— И потом там гуляли на ее свадьбе. А она тоже плясала?

— Нет, потом ее заперли в подвал.

— Скоты! Она же все равно не убежала бы. Чего же они еще измываются над ней!

— Барин, говорят, так приказал.

— Барин? Он что, приехал?

— Вся волость его встречала у почестных ворот, Эстонец речь держал, барин веселый был. Подозвал Майю, погладил, долго глядел на нее и стал еще веселее. А потом приказал вести ее в имение. Поговорить, мол, с ней хочет и поплясать.

— Лиходей! А раз она не стала плясать, так и в подвал.

Тут подошла Мильда, Мартынь ее сначала даже и не заметил. Хоть злость и кипела в ней, но говорила она вполне ясно, каждое слово точно отрубая:

— И вовсе не потому. А потому, что он хочет оставить ее у себя на всю ночь.

— Как? Чего ты мелешь? Зачем оставить?

— Затем, что у баронов такой закон есть. Я подслушала, эстонец сам сказал Майе. «Только на эту первую ночь, — сказал он, — а потом ты опять можешь идти к своему Тенису. Чего ты стонешь? — говорит. Другая рада была бы, невесть как рада, ежели барон ей бы такую честь оказал. Что ты для него? Прах, навоз. Надоест, мол, ему, разве он только таких видал?»

— «Прах! навоз…» Чего ты врешь, проклятая? Не может быть этого и не бывало никогда! Это только сказки стариков!

— Ты не кричи, а слушай. Я тебе не сказки сказываю, а что своими ушами слышала. «Хозяйкой Бриедисов будешь, говорит эстонец, и всего у тебя будет вдоволь. Как барыня будешь, на того шалого кузнеца и плюнуть не захочешь. Я сам шапку скину, когда тебя повстречаю». Так и сказал. Кувшин вина сам принес в подвал — пускай, мол, пьет.

Мартынь замычал от боли.

— Так вот он каков… А я здесь все об этом эстонце думал. Эстонец — вот он-то и есть прах и навоз. А этот теперь там пьет и пляшет с нашими девками.

Криш поспешил возразить:

— Нет, он ушел в лес.

Мартынь не слушал.

— Теперь я начинаю понимать. Меня-то он боялся, знает, что я скорей дал бы себя на куски изрубить. А с этим телепнем можно делать что хочешь. Потому и свадьбу сломя голову назначили на это воскресенье. Он, этот волчонок жадный, приказал приготовить ему ягненка помоложе. Подавится… Подавится!.. Клав, иди сюда! Криш, хватит у тебя духу на имение пойти?

Он схватил воткнутое в землю оружие. Криш побежал за прислоненным неподалеку отвалом.

— Да куда ты хочешь? Ведь в имении его нет.

— А где же он тогда?

— Он наперед захотел осмотреть свои леса. Поехал на эстонцевом коне, и ключников Марч с ним — дорогу показывать. К кирпичному заводу направились.

Мильда еще не успела рассказать всего.

— И еще эстонец рассказывал нашим людям: «Барин говорит: «Я стонов не терплю, чтоб с жалобами ко мне не лезли. Кто придет — прямо в каретник!»

— С жалобами мы к нему не полезем, Другим языком поговорим — какого не слыхал, да только его лучше всего поймет.

Мартынь на миг задумался.

К кирпичному заводу… Понятно, барон раньше всего хочет видеть то место, откуда ему деньги идут, что он в Неметчине проматывает. А потом Марч поведет его на Барсучью горку — эти лоботрясы из лесных дворян помешаны со скуки на охоте. Оттуда только одна дорога мимо речки Липовки к мельнице, а оттуда в имение… Пошли!

Мильда засеменила сзади.

— Я с вами пойду.

Но ее никто не слушал. Было еще довольно светло, чтобы знающему эти места наскакивать на редкие деревья и спотыкаться о кочки. Под соснами в брусничнике лежали четверо, их могучий храп слышался даже сквозь шум ветра. Клав нагнулся и потряс Друста. Тот лишь проворчал:

— Отстань! Хвачу топором по лбу…

Повернулся на другой бок и снова захрапел. Криш пнул Томса — тот даже не шелохнулся. Но Мартынь направился вперед.

— Чтоб им пропасть! Все равно толку от них нет.

За сосняком пошла низина. Они выбрались через молодую березовую поросль и вышли на довольно широкую зимнюю дорогу. Она была пнистая, устланная пригнутыми, обломанными, искалеченными, но все же зеленеющими березками и рябинами. Идти нелегко, но заблудиться здесь нельзя. Прояснившаяся луна висела прямо над головой; покамест она зайдет за большой лес, Мартынь со спутниками уже будут на мельничной дороге, ведущей к имению. Они спешили так, точно гнались друг за другом.

5

Курт медленно ехал по ухабистой дороге. Лошадь неохотно уходила от имения, да и всадник не очень-то подгонял ее. Солнце только еще садилось за лесом, вечер чудесный, а ночи теперь светлые. Стоило вспомнить об имении, как сейчас же перед глазами встал угрюмый постылый замок, входить в который все равно что в тюрьму. Там ждут люди со всей волости, но с ними лучше познакомиться позднее и постепенно — сегодня лица у них были что-то не особенно радостные, хотя он прибыл с самыми лучшими намерениями. Да это и понятно. Нельзя же еще мальчишкой, до которого нет дела, уехать, а потом через десять лет вернуться возмужавшим и чужим и заявить: вот он я, у меня благие намерения, любите меня. Ведь даже у мужика есть свои чувства, очевидно, есть и некоторая толика соображения. Ведь любовь надобно заслужить, даже, можно сказать, купить ее. Это звучит странно, но так уж оно на свете повелось. Самого господа бога им не пришло бы в голову любить, если бы он не давал в сенокос вёдра или дождя, когда сохнут посевы и колодцы иссякают.