Мост к людям - Савва Евсеевич Голованивский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это можно было принять за шутку, но Усенко не шутил. Я знал, что он не раз сетовал на критиков и литературоведов, которые, когда пишут о нем, цитируют почти исключительно стихи пятидесятилетней давности как самые характерные для его творчества и редко вспоминают произведения, написанные позднее. Это его огорчало, а иногда и обижало: похоже было, что они считали его позднейшее творчество менее значительным, чем то, что прославило его, когда он еще был молодым.
Но поэты часто не понимают, что именно в их творчестве наиболее значительное. Не всегда они смиряются и с тем, что время само решает, что ему необходимее, и, просеивая творчество каждого через свое густое решето, делает выбор по своему усмотрению и вкусу. И нередко случается так, что главным оказывается то, что считал второстепенным, а то, что нравится самому, забывается навсегда.
Впрочем, разве что-то зависит от времени написания? Лишь бы слово было свое и по-своему сказанное — все остальное не имеет значения для грядущего читателя?
1979
Перевод К. Григорьева.
РАССКАЗЫ РАЗНЫХ ЛЕТ
ЛЕСЯ
Рядом с домом, в котором я жил, во дворе, почти целиком затененном столетним ветвистым каштаном, стоял маленький домик. Когда сносили старое деревянное строение, от него оставили один угол и разместили в нем временную контору строительства нашего нового квартала. Позднее его перекрыли шифером, приладили небольшое крылечко и превратили в квартиру для нашего дворника Ивана Копейки.
Фамилия эта очень шла к худощавой, неказистой фигуре Ивана Никитича, и, должно быть, именно потому он ее не любил, даже стыдился. Жители нашего дома знали это и всегда звали старика только по имени-отчеству. Так бы смешная фамилия, наверное, и совсем забылась, оставшись разве что в паспорте дворника, если бы лет за пять до войны не приехала его внучка Леся. Вроде и не было причин называть тринадцатилетнюю девочку по фамилии, но, как известно, дети, особенно же мальчишки, жестоки и не склонны учитывать тонкости внутренних переживаний. Они не захотели называть Лесю по имени и прочно прилепили к ней эту вот дедову фамилию. «Копейка, Копейка» — только и слышно было во дворе, когда появлялась девочка. Очень похожая на деда, такая же худенькая и маленькая, она, однако, не обращала внимания на задиристые голоса. Садилась на ступеньку и раскрывала книжку. Личико, усеянное веснушками, становилось серьезным — она углублялась в чтение. Мальчишки еще некоторое время топтались в отдалении, выкрики их постепенно утрачивали въедливую остроту и наконец умолкали вовсе. Леся словно и не замечала этого — читала, все время перебирая тоненькую соломенную косичку, перехваченную голубой ленточкой.
Как-то, едва ли не перед самым началом войны, Иван Никитич попросил меня помочь Лесе устроиться на какую-нибудь работу. Оказалось, что девочка уже окончила десятилетку и готова была начать самостоятельную жизнь. Я посоветовал своему приятелю Вовкобою, секретарю райкома, взять ее к себе. Позднее он очень хвалил Лесю и благодарил меня: девочка стала ему старательной и способной помощницей, и на нее можно было не сомневаясь возложить все бумажное хозяйство секретаря райкома.
Во время войны я не раз вспоминал Лесю. Не потому, что сама она отчетливо запомнилась мне: с нею почему-то связывались мои воспоминания о нашем тихом дворе, о ветвистом каштане, который своими ветвями достигал окон моей комнаты на четвертом этаже, о спокойных вечерах, когда, возвращаясь с прогулки по городу, я непременно видел Лесю с книжкой в руках на деревянных ступеньках глиняной каморки.
Но вот вчера напомнил мне о ней севастопольский моряк Дзюба, друг моего детства. Он пробивался сквозь вражеский фронт и пришел из наших краев, где долгое время партизанил в отряде Вовкобоя. От него я узнал, что и Леся воевала вместе с ним.
Партизанский отряд возник в первые недели оккупации. Во главе его встал Вовкобой — человек, которого хорошо знали и уважали в районе. Отряд быстро множился и вскоре стал значительной и грозной силой. Оказался в отряде Вовкобоя и Дзюба, — тяжело раненный под Севастополем в первые месяцы войны, он отбыл положенное время в госпитале и приехал на несколько дней к матери. Неожиданный немецкий прорыв отрезал его от своих и лишил возможности вернуться в свою часть.
Ушла в партизаны и Леся. Кто знает, может, потому только, что не хотела отстать от Вовкобоя, утратить его доверие, за которое была благодарна; а может, и сама отважилась на смелый шаг и решила, что в тяжкий час ее место в партизанском отряде.
Жил отряд своей привычной, неспокойной жизнью — по ночам нападал на немецкие колонны, взрывал железнодорожные мосты, пускал под откос эшелоны с немецким снабжением. Враг не раз получал чувствительные удары партизан Вовкобоя, наносимые из потайных засад. Не раз и немецкое командование принимало меры, чтобы ликвидировать отряд: устраивали облавы, во время которых тщательно прочесывали окружающие леса, просиживали целые ночи в кустах, рассчитывая поймать кого-нибудь, чтобы выведать партизанскую тайну… Но все было напрасно. Вовкобой быстро маневрировал, его отряд, словно рыба из дырявой сети, ускользал из плотного окружения регулярных вражеских частей. В союзе с ним были дремучие леса и степные буераки, приозерные болота и сожженные села. О каждом вражеском шаге сообщали люди, которые всегда находили способ поспеть вовремя туда, где был Вовкобой.
Но уж на этот раз немцы задались целью во что бы то ни стало покончить и с самим Вовкобоем, и с его отрядом. К лесу, где скрывались партизаны, подошли три батальона с пушками и танками. Начался жестокий, отчаянный бой между немногими советскими людьми и вражеской регулярной частью.
Под конец первого дня осколком мины был тяжело ранен Вовкобой. Осколок повредил голову, а во время взрыва его так подбросило, что он сломал левую ногу и три ребра. Вовкобоя перевезли на другую сторону озера и положили в глубокой землянке, перекрытой двумя накатами толстенных бревен. Он терял кровь, а вместе с ней и последние силы и руководить боем уже не мог.
Более тяжелого удара нельзя было нанести партизанскому отряду. Вовкобой был той самой чудодейственной силой, что объединяла и ставила на ноги обессиленных и до крайности утомленных бойцов. В этом коренастом человеке с чуть прищуренными глазами и непокорным русым чубом словно воплотилась вживе сама идея, питавшая их в самые трудные минуты.
В отряде осталось мало боеспособных людей; Леся была единственной, кого можно было оторвать от винтовки, чтобы ухаживать за
