Смеющаяся вопреки. Жизнь и творчество Тэффи - Эдит Хейбер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Борьба за выживание, физическое и моральное
Зиму и весну 1948 года Тэффи провела не выходя из дома, но времени не теряла. В конце января она написала Буниной, что домоседство позволило ей сосредоточиться на самом важном:
Знаешь, дорогая, мне совсем не скучно. Если силы позволяют – читаю, если не читаю – лежу и закрытыми глазами рассматриваю мою жизнь. И – странно – многое очень тяжелое [теперь] мне нравится. Это как хаос музыкальных диссонансов, который постигается как красота, только когда последний аккорд их «разрешает»[710].
Несколькими днями ранее она доверительно сообщала Бунину: «Я обдумала в начале болезни – чего я хочу от жизни. И записала: “Восход солнца. Увертюру Лоэнгрина. Поговорить с Буниным”»[711]. Той же весной или в начале лета, опустив упоминание Бунина, она включила вариант этого перечня в длинный рассказ «И времени не стало», написанный в форме потока сознания [Тэффи 1997–2000, 7: 237–249][712].
Тэффи признавалась Бунину: «…не написать [рассказ “И времени не стало”] не могла – он сидел во мне и мозжил меня»[713]. Впрочем, она чувствовала себя неспособной продолжать свою ежедневную журналистскую деятельность и поэтому была в отчаянном финансовом положении. В конце марта она ответила на совет Бунина связаться с нью-йоркской газетой «Новое русское слово»: «Я даже сидеть не могу. <…> Меня даже чтение утомляет – ну как могу я писать, сочинять?! Мне даже просто жить трудно»[714]. Она пыталась немного заработать на переводах своих произведений, но если в 1948 году несколько рассказов вышли на немецком языке, то «Нью-Йоркер» и «Атлантик мансли» отказались публиковать их в переводе на английский[715]. После того как киносценарий «Гнока-благотворителя» был отвергнут одной компанией, которая принимала «только американский материал», переводчица посоветовала ей придумать себе американский псевдоним – «какого-нибудь Смита из Минезоты. Тем более что в “Гноке” Вы прямо-таки непостижимо верно уловили примитивизм американской психологии»[716]. Неудивительно, что уловка не сработала.
Бунин, вопреки обыкновению, пытался помочь. В июне он написал Алданову о предпринятом им и другими сборе средств:
Вы знаете, в каком ужасном положении до сих пор Надежда Александровна – до сих пор то и дело припадки грудной жабы и очень часто потому, что все дни и вечера она совсем одна, – две дамы, у которых снимает она свою вечно темную, мрачную комнату, никогда не бывают дома, – и сама должна оправлять себе постель и что-нибудь готовить на кухне («что-нибудь» настолько скудное, что, помимо всего прочего, она истощена еще и недоеданием). <…> Поэтому решили мы, несколько человек, близких ей, – решили втайне от нее, – сделать денежный сбор… и дать ей возможность жить где-нибудь в хорошем пансионе под Парижем…[717]
Очевидно, попытка оказалась довольно успешной, поскольку в октябре Пантелеймонов сообщил Бунину: «Для Тэффи поступило пожертвований еще 6 тыс. – переваливает, значит, за сто», – то есть около 350 долларов[718]. Впрочем, к тому времени она перестала остро нуждаться в деньгах, поскольку снова начала писать.
В июне Тэффи вступила в переписку с Андреем Седых, заведующим отделом городских новостей (а впоследствии и главным редактором) «Нового русского слова», с которым познакомилась, когда тот жил в Париже. Она предупреждала его, что пока что не готова писать, но в одном из июльских писем добавляла: «…но надеюсь. “Сестра наша бедность”… очень торопит приняться за дело»[719]. Примерно месяц спустя она делилась с Буниным своим новым замыслом: «Собираюсь писать воспоминания кое о ком из ушедших. Надо работать, пока голова еще не совсем одурела, а только отчасти»[720]. В результате появилась серия остроумных, проникновенных очерков о знакомых ей ведущих литераторах и политиках, публиковавшаяся в «Новом русском слове» на протяжении двух последующих лет. В предисловии к первой части воспоминаний, посвященной Бальмонту, Тэффи определила особенности своего подхода: «Много интересных людей прошло через мою жизнь. <…> О творчестве каждого из них писали и будут писать еще и еще, но просто живыми людьми не многие их покажут. Я хочу рассказать о моих встречах с ними, об их характерах, причудах, дружбе и вражде»[721].
Тэффи вновь взялась за перо, восстанавливаясь в «Русском доме» в Нуази-ле-Гран – приюте для бедных и немощных, основанном матерью Марией в 1930-е годы и возобновившем свою деятельность в сентябре 1946 года. 4 августа, через несколько дней после приезда, она писала Бунину, что ей нравится царящее здесь «молитвенное» настроение, но через пару недель пожаловалась: «Очень у нас холодно и скучно. Боюсь, что приобрету дурную привычку заглядывать в церковь. Свечечки теплятся, батюшка молится, пахнет Шмелевым и Зайцевым. О-ох грех!»[722] Поэтому она почувствовала облегчение, вернувшись в конце августа в Париж, где они с Пантелеймоновым «гуляли, обедали в ресторане; “кот де мутон”[723] после пансиона развеселил ее»[724] (что свидетельствует об улучшении состояния ее здоровья).
В конце 1948 – начале 1949 года Тэффи чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы посещать культурные мероприятия, навещать Бунина и других друзей, ходить в кино, заглядывать в близлежащие бистро и кафе, но это не мешало ей продолжать жаловаться на свое бедственное положение[725]. Так, 7 октября 1948 года она написала Бунину, что у нее случился спазм, когда она покупала туфли, и она не могла произнести ни звука, а когда продавщица попросила оплатить покупку, подчинилась, «как автомат». «Вероятно, продавщица подумала, что я немая или знаю только слово “montrez”[726]», – шутила она[727]. Хрупкое здоровье продолжало служить помехой для творчества, в результате доходы Тэффи резко упали, особенно из-за того, что гонорары от «Нового русского слова» были
