Колыбель в клюве аиста - Исраил Ибрагимов

Но почему Рябая и Горшечник забеспокоились ― догадались о налете? ― вот вопросы, которые впервые вырвались из-под пресса времени.

И сразу стало горячо, тревожно, удивительно: выходит, Рябая знала о налете!

Но от кого? Кто знал о предстоящем налете?

Я, Ромка, Жунковский и... вероятно фиксатый детдомовец ― Кот!

Кто оповестил Рябую с Горшечником?

Мы отпадаем. Остается...

КОТ!

Это с ним Ромка, не ведая об опасности, поделился о задуманном предприятии!

КОТ! КОТ! КОТ!

Казалось, каждая клеточка в мозгу заискрилась, замигала, подтверждая открытие:

КОТ! КОТ!! КОТ!!!

"Так вот почему так неприятно поразил Жунковского водитель самосвала, ― думал я. ― А что, если Жунковский о том догадывался давно? Что, если сразу после беседы с Котом тогда у шапито или по пути к избушке Ромка передал ему содержание своей беседы с Котом?! И у Жунковского, вначале не придавшего значения Ромкиному рассказу, позже услышанное преобразовалось в догадку, которая вспыхивала-погасала, погасала-вспыхивала, затухая-возгораясь, возгораясь-затухая, что, если Жунковский все эти годы нет-нет да и возвращался к догадке? Если встреча в тумане оживила старую боль?.."

... Возвращение жены с работы помогло сбить пламя. Пришла она с соседкой по лестничной площадке. Соседка рассказывала о чествовании знакомого профессора-филолога, у которого некогда привелось учиться и мне. Рассказывала она, с трудом маскируя радость по поводу своей осведомленности о торжествах, куда ее пригласили о-фици-аль-но с мужем, тоже профессором, не филологом, правда, и не такого солидного возраста, как юбиляр. Я слушал, остывая. Слушая соседку-профессоршу, думал о своем... Я увидел большую аудиторию, живой подковой надвинувшуюся на пятачок внизу, увидел длинный стол, на столе в вазах ― цветы, на кафедре, с которой юбиляр на протяжении многих лет метал гром и молнии, волновал, убаюкивал, устрашал и успокаивал, стоял стакан охлажденного чая, прикрытый салфеткой сверху... Профессорша рассказывала, а я вспоминал дебют юбиляра и многое из того, что последовало затем на глазах постаревших ныне его учеников, знавших о нем почти все, профессорша рассказывала, а я вспоминал, как он, впервые войдя в аудиторию, остановился на полпути к кафедре, у стола, как, раскрасневшись, стал рыться в бумагах... направился к кафедре, но передумал. Когда мы приготовились услышать первую фразу лекции, он вдруг вернулся к столу и принялся за перекличку, голос его оказался трескучим. Он выкрикивал фамилии не торопясь, казалось, внимательно вглядываясь в лицо студента, на самом деле, оттягивая начало лекции ― жуткое аутодафе... (о том он не раз рассказывал сам); как в калейдоскопе, мелькали лица, каждый раз встретившись с иронично-умными глазами, он трепетал в нехорошем предчувствии ("этот наверняка с отличной школьной подготовкой ― задаст перцу!"), содрогался, прочитав в глазах любопытство; он старался увидеть глаза доброжелательные, информировавшие о готовности покориться, либо вовсе равнодушные ― это помогло унять волнение; видел пару-другую влюбленных девичьих глаз ― конечно, в дебюте, плохо зная тонкости новой профессии, он принял подобного рода взгляды за чистую монету, прочел в них подлинную влюбленность ~ это потом увидит, как ртутно перенесутся эти же взгляды на завкафедрой, человека с расцентрированными глазами, с жирными мясистыми губами, казалось, ущербного не только физически, но и духовно, с которым он как-то оказался вместе в одной аудитории, увидит и поймет цену "влюбленности".,. В голове тогда стояла каша, замешанная на тревоге: он продолжал перекличку, наконец-то сообразив спасительный план бегства: "иронично-умным" с отличной школьной подготовкой он не оставит времени для вопросов. Впрочем, оставит полминуты в конце. Не больше. Он уделит формальные полминуты, за это время не поспеть и задать-то толково вопрос: "иронично-умные с отличной школьной подготовкой" едва успеют обмозговать каверзу, а тут ― звонок... Он, закончив перекличку, двинулся к кафедре солидным шагом, чересчур солидным для дебютанта, что само по себе противоречило солидности. Он сказал нечто необязательное, вроде "Так... значит... познакомились... ладно...", потом бодрым голосом продиктовал план лекции, первую фразу, которая с головой выдала его ― у "иронично-умных", ожидавших чуда, потухла ирония, уступив место выражению обреченности, он не заметил мгновенного потрясения у "иронично-умной" части аудитории и продиктовал следующую фразу... третью... еще и еще, он диктовал, диктовал... уже так быстро! ― наслаждаясь сознанием власти, которую обрел вдруг через могучую силу диктанта ― он диктовал, диктовал, не забывая о полминуте в финале. От лекции к лекции, из года в год крепла уверенность. И вот защищена кандидатская, затем докторская диссертация: небольшое возвышение, сколоченное из дерева на пятачке в аудитории обрело такой смысл, какой, скажем, являет верстак для сапожника или плотника, седло для жакея, кабина грузовика для шофера, сцена для актера ― он теперь деловито распахивал двери аудитории, степенно с непринужденной солидностью шествовал к кафедре, поправляя очки, по-хозяйски оглядывал аудиторию. Многое изменилось с того памятного дня в аудитории: казалось, тот же калейдоскоп лиц, но, присмотревшись, опытный глаз замечал перемену: он задерживал отеческий взгляд на "покорных", назидательно-строгий ― на равнодушных, мимолетно-рассеянный ― на "влюбленных", теперь-то он знал настоящую цену влюбленности, хотя каждый раз радовался, ждал влюбленного взгляда, внутренне надеясь: "А вдруг?! Чем черт не шутит!" У него пропал панический страх перед иронично-умными ― противодействие вызывало прилив ярости, он убивал в зародыше недоверие к своей эрудиции. И не только окриками, как бывало, но и спокойствием и солидностью осознавшего свое превосходство и власть над аудиторией человека, бывшего на ты со звездами филологической науки, знатока хитросплетений быта, где действовали подобные ему ― интеллигенты первого поколения, наделенные особой настырностью, бетонной стойкостью в невзгодах, упрямством и непоколебимостью, преуспевшие в жестокой борьбе за существование, в достижении цели ― железные люди. Ему не надо было, как бывало, проявлять откровенное раздражение перед юным "оппонентом" ― зачем? Достаточно было спокойного, полного достоинства взгляда чуточку уставшего от наук человека. Теперь ему не снились кошмары, навеянные профессиональным чутьем. Как когда-то (об этом рассказывала его жена нашей профессорше) приснилась аудитория, сплошь забитая умниками, сыпались ядовитыми стрелами вопросы; он, тогда всего лишь преподаватель, схватился мертвой хваткой за край трибуны, что-то пытался сказать, но уста, заклепанные ужасом, отказывались действовать; он проснулся, не на шутку перепугав супругу. Но и, правда, приятные профессиональные сны больше не снились. Как некогда (и тут источник информации ― его жена) приснилась та же аудитория, бодрствовавшая жена слушала громкое, обрывистое вновь избранного доцента: "Так... запишите тему... запишите план лекции... записали?.." И далее почти всю лекцию, одну из самых освоенных лекций продиктовал доцент во сне. Ему вообще отныне не снились профессиональные сны. И приятные и неприятные. Все улеглось, успокоилось. Он и теперь ― наяву и во сне ― диктовал, но это были иные диктанты ― свои лекции он знал назубок до последней запятой, и диктовал он, не заглядывая в бумаги, он диктовал, иногда позволяя расслабиться, теша аудиторию забавными историями непременно с участием знакомых и друзей, известных острословов-фольклористов, поэтов. Он диктовал и диктовал, диктовал и диктовал, заставляя склониться питомцев к партам, никогда не забывая о финальных полуминутах, ставших частицей его "я"...

Я, слушая соседку-профессоршу, представил знакомую аудиторию, дощатую кафедру, на кафедре стакан с охлажденным чаем, предназначенный ораторам, ― она рассказывала, а мой испорченный мозг устремился в игру, прокручивая в стремительном темпе страницы кинобиографии юбиляра. В бидструповском духе. Вот в аудиторию с пузатым портфелем вбегает начинающий преподаватель, поднялся на кафедру, прожестикулировал и... рванул спиною к дверям; вторая страница: быстро, но уже не так стремительно, молодой, но не в такой степени, как в первых кадрах, человек примчался на трибуну, прожестикулировал и таким же образом исчез... третья... четвертая страница... еще и еще... Темп постепенно замедлялся...

И вот день юбилея "прокручивается" с нормальной киноскоростью. Аудитория в ожидании. За рифленым стеклом дверей ― мельтешение теней. Ах, как хочется заглянуть по ту сторону рифленого стекла! Терпение, терпение. Пять! Четыре! Три! Два! Один! И ― вот! Двери распахиваются широко ― в проеме их показываются члены юбилейной комиссии, впереди шествия, как и положено ― сам юбиляр; сидящие в аудитории вскакивают с мест и порывисто аплодисментами приветствуют юбиляра: аплодируют студенты, коллеги, гости, родственники, члены комиссии, аплодирует аплодирующим юбиляр, он счастлив, он доволен и, конечно, смущен; шествующие, аплодируя, занимают места за праздничным столом, правда, в конце происходит, казалось, совсем незначительное происшествие. Вот что. Юбиляр, аплодируя, по инерции (но, какой?!) направился к кафедре, едва не взошел на нее, если бы председательствующий ― все тот же коллега с расцентрированными глазами, мягко тронув за локоть, не указал на почетное место за столом. Юбиляр спохватился, стал похож на рассеянного кинопрофессора. Аудитория отреагировала смехом, умилилась, увидев в крохотном символ большого; кафедра возбудила в юбиляре профессиональные рефлексы, тягу деятельности, с ним произошло то, что бывает с преподавателем любой профессии, когда он видит свой рабочий станок.