Христа распинают вновь - Никос Казандзакис

Костандис видел все это, слышал, и сердце его сжималось: «Я ничего не отдал, — думал он, — ничего не сделал, ничего не дал в честь Христа, — ни детей своих, ни жены, ничего, ничего…»

Прекрасна была эта ночь, показалась луна и, улыбаясь, медленно поплыла по небу, заливая Саракину белым, как мел, светом.

Михелис, молчаливый, безутешный, смотрел на луну, окутавшую нежным сиянием весь мир, и его сердце трепетало от боли. «Ничего я не стою, ничего, — думал он. — Все, что я делаю, я делаю не от доброты, а от страха. Мне страшно, будто я действительно убил своего отца. Страшный грех давит меня, и я отдаю все, чтобы на душе стало легче, чтоб я мог забыться, заснуть и не слышать страшных слов: „Ты его убил, ты!“»

Как взорвавшаяся бомба, разнеслась на следующий день по селу весть о том, что Михелис передает все свое имущество голытьбе с Саракины. Поп Григорис выскочил на улицу в стоптанных туфлях, без пояса, без камилавки, с растрепанными волосами и побежал к Михелису. Увидев, что дверь открыта, он поднялся по лестнице и увидел Михелиса, который у окна писал письмо. Он писал Марьори, пытаясь сочинить одну фразу, в которой говорилось бы не только о том, как он любит ее, но и о том, что им необходимо расстаться. Он писал, зачеркивал, снова писал, слова казались ему очень жестокими, очень резкими, и одно и то же слово не могло вместить в себя всю сладость любви и всю горечь расставания. Слова «вечно» и «никогда» были двумя разными словами, а Михелис искал одно слово, в которое вместились бы эти две страшные бездны, разверзшиеся в его сердце.

И в эту минуту, как бушующий смерч, ворвался в комнату поп Григорис в черной распахнутой рясе.

— Это что еще за новое несчастье, о котором я узнал, Михелис! — закричал он, задыхаясь. — Говорят, ты даришь все свое имущество голодранцам с Саракины? Преступление! Преступление! Позор!

Михелис схватил и порвал незаконченное письмо, взглянул на исступленного попа и ничего не ответил.

— Неужели ты не дорожишь памятью своего отца? Как будто мало тебе того, что ты его убил. Теперь ты еще рубишь, усопшего, на части и раздаешь их босякам и бездельникам? Неужели ты не боишься бога?

— Вот именно потому, что я боюсь бога, я и делаю это, отче! Какая польза, говорит Христос, если ты соблюдаешь все заповеди? Ведь этого мало. Продай свое имущество и раздай его бедным, если ты хочешь войти в царство небесное! Поэтому, отче, я и сделал то, что велит Христос. Почему же ты кричишь?

Поп Григорис выходил из себя, метался по комнате в своих стоптанных туфлях и кусал руки от бешенства.

— Почему ты не отвечаешь, отче? Сделал ли я то, что велит Христос? Да или нет? Ответь!

— Ты подрываешь основы общества, вот что я тебе скажу! Я возвращаю тебе обратно обручальное кольцо моей дочери, — вот что я тебе отвечу! Я не хочу породниться с тобой, ибо вскоре я увижу, как ты бродишь по переулкам села с котомкой за плечами, — ты будешь просить милостыню!

— Ну и что же, ведь я получаю взамен царство небесное? — спокойно ответил Михелис. — Много ли стоит земная жизнь, отче?

— Ты сумасшедший, ты не знаешь, что говоришь! Ты идиот!

— Я христианин, этим все сказано, отче.

— С амвона я отлучу тебя от церкви, тебя и твоего учителя, Манольоса. Предатели вы, вот кто! Оба вы предатели, нет, все трое, вместе с козлобородым попом Фотисом! Да, да, не пяль на меня глаза, я знаю вашу тайну.

— Нашу тайну? — изумленно спросил Михелис. — Какую тайну?

— Вы большевики! Вы получаете приказы из Москвы, чтобы разрушить религию, отчизну, семью и частную собственность — эти четыре основы, на которых держится общество. И Манольос — будь он проклят! — ваш вождь! А поп Фотис держит в руках новое евангелие — приказы Москвы!

— Но ведь тогда и Христос большевик! — сказал Михелис.

— Это вы его сделали похожим на ваши рожи, это не Христос, это — антихрист!

Михелис рассердился и вскочил на ноги.

— Таким сделали его вы, — вы, попы, архиепископы, богачи! Христос превратился у вас в какого-то деда Ладаса, в ростовщика, лицемера, хитреца, брехуна, труса, наполняющего свои сундуки турецкими и английскими золотыми монетами. Ваш Христос вступает в сговор со всеми сильными мира сего, чтобы спасти свою собственную шкуру и кошелек!

— Ты что, войну нам объявляешь, Михелис? — взревел поп, брызгая слюной.

— Я не войну объявляю, я проповедую справедливость, но если вы броситесь на нас, мы будем воевать! Настоящий Христос — с нами. И нищая Саракина в один прекрасный день — и ты это увидишь, отче, — съест богатую хозяйку Ликовриси!

Поп вздрогнул и с силой ударил себя рукой по лбу, как будто вдруг понял, в чем дело.

— Так, значит, ты роздал свои поля и дома саракинцам, чтобы они обосновались в Ликовриси и в один прекрасный день сожрали нас! Но в село они не войдут, нет! Не удастся им это! Если они придут, мы их прогоним, и твои оливковые сады, фруктовые деревья и поля останутся необработанными и не политыми, они опустеют. Я воздеваю руки и клянусь тебе в этом! В воскресенье я поднимусь на амвон и отлучу вас от церкви!

Выпалив все это, поп ушел, хлопнув дверью. В окно Михелис видел, как старик проходил по двору, шаркая стоптанными туфлями; его развевающаяся ряса закрыла сначала ворота, а потом и дорогу, Михелис уже ничего не слышал, кроме собак, которые, надрываясь, лаяли на попа.

Михелис снова уселся у окна и начал писать новое письмо Марьори. Теперь он находил нужные слова, рассказывая ей, как только что ушел ее отец, разгневанный на Михелиса за то, что он, следуя заветам Христа, роздал свое добро бедным. Написал он и о том, что поп вернул ему ее обручальное кольцо.

И тут Михелис открыто признался в своей любви к ней, написал, что днем и ночью она в его мыслях и в его сердце, что для него жизнь без нее — это жестокая, безрадостная, крутая дорога. Он писал о своей любви, и чем больше он писал, тем сильнее любил ее, и сердце его наполнялось неистовой страстью. Казалось, каждое слово любви, которым он хотел утешить Марьори, порождало новый взрыв чувств, раньше ему неведомых. И вдруг жизнь без Марьори показалась Михелису нестерпимой мукой… Его глаза наполнились слезами.

— Я не знал, что так любил ее, — прошептал он, — не знал…

Тем временем поп Григорис уже повидался со своим братом — учителем, потом со скрягой Ладасом, навестил всех богатеев села, поговорил с ними, и все признали, что селу грозит большая опасность и что всем честным хозяевам нужно объединиться и поразить антихриста в самое сердце. Только учитель пытался что-то робко возразить, но брат, поп, рассердился, закричал на него, и учитель умолк.

Они порешили, что, когда саракинцы придут за имуществом Патриархеаса, они, ликоврисийцы, применят силу против них, а в воскресенье, после обедни, поп Григорис поднимется на амвон и отлучит нечестивцев от церкви — сначала только Манольоса, их вождя, а потом, ежели они не раскаются, и его товарищей — Михелиса, Яннакоса, Костандиса и остальных. Поп Григорис говорил: «Пусть исчезнут из нашего села все плевелы и останется только пшеница». Потом он заторопился домой, чтобы написать дочери, до чего дошел ее ненаглядный жених, и что ей лучше всего забыть об его существовании. А когда она, с божьей помощью, вылечится и вернется в село, он, отец, найдет ей благоразумного и богобоязненного мужа. И нужно благодарить бога, что еще до свадьбы Михелис показал себя таким негодяем.

Потом он позвал Панайотароса.

— Держи ухо востро, Панайотарос, — сказал он ему, — время от времени ходи на Саракину, подглядывай, подслушивай, что они там говорят, что делают. Потом приходи и сообщай мне. У нас одни и те же враги. Ты очень силен, и, может быть, скоро нам понадобишься.

— Все вы мне противны, — отвечал Панайотарос, — но больше всех я ненавижу подлеца Манольоса и его товарищей, которые строят из себя Христа и апостолов, — поэтому я послужу вам. Но вы тоже хороши!

Поп Григорис протянул ему руку для поцелуя, но Панайотарос повернулся к нему спиной и пошел к двери.

— Я никогда не целовал рук и бабьих фартуков, — сказал он и переступил порог.

На следующий день, в воскресенье, все село с самого утра собралось в церкви. Мужчины, женщины — одни беспокойные, другие радостно возбужденные — притащили сюда и больных и детишек: пусть увидят и на всю жизнь запомнят, как поступают с теми, кто отрекается от Христа.

Церковь гудела, как пчелиный улей, в который ворвался шмель-грабитель. Около столика со святыми дарами стоял старик Ладас, по случаю торжественного дня надевший туфли. Он купил их в Большом Селе еще к свадьбе, но надевал их только раз в году, на пасху. Туфли стали малы ему, жали ноги, и он подпрыгивал, как ворон. Выходя из дому, он нес их в руках и обувался лишь у самой церкви; после обедни он снова снимал туфли и нес их домой, вместо того чтобы они его несли.