Момемуры - Михаил Берг

Это были отнюдь не чудаки, а маги, помощью которых не пренебрегали, приглашая готовить к полету колониальных космонавтов, а то и для более важных заданий. Скажем, в самый короткий срок натренировать солдат таким образом, чтобы те проходили через радиоактивное поле, оставаясь чистыми как институтки-бестужевки, и воспринимали излучение словно будоражащий кровь чистый морозный воздух. Естественно, в этой среде боролись за влияние: один музыкант утверждал, что, создав музыкальный портрет любого человека, может вызвать его бесследное исчезновение, так сказать, аннигиляцию. Его свели с одним из самых известных магов с очень сильным биополем: они сидели друг против друга, потом включили магнитофонную запись сделанного заранее музыкального портрета с наложением на нее ультразвуковых сигналов. Кто кого, долго было неясно, сидели молча, пока один не начал бледнеть, а другой задрожал, стал как-то странно подергиваться, запись магнитофона поплыла, еще через несколько минут у музыканта-мага появились первые признаки болезни Вита, затряслись коленки, подбородок, голос сорвался на фальцет, и он выскочил за дверь с воплем «наши» и желтой пеной на губах.

Каждый раз, когда происходили из ряда вон выходящие события, их приглашали в качестве консультантов. Когда разжалованный молодой лейтенант, выйдя из здания парламента и выпустив всю обойму по окнам второго этажа, застрелился в конце аллеи; или после столкновения двух поездов подземки, ввиду того что один из машинистов, заснув на несколько мгновений, пропустил станцию, перепугался, перепутал направление и, пройдя сквозь пустой состав, повернул обратно. Именно человек в шерстяной шапочке с помпоном стоял у операционного стола, где лежал несчастный, которого четыре часа вырезали автогеном, а затем с помощью инъекций пытались привести в чувство, чтобы помочь магу-консультанту снять телепатическую информацию с умирающего мозга.

Где-то на границе с черной магией лежали исследования одного опального ученого, утверждавшего, что середина, центр мира — это финские болота, на которых впоследствии возник Петербург. Мол, здесь впервые зародилась жизнь и отсюда спустя века пошло переселение народов. Сверяя карты и названия, он доказывал, что именно с финских болот началось путешествие евреев в Египет; что шли они не через Мертвое море, а через Балтийское; ибо евреи впервые появились именно там, в Карелии, и настоящие евреи (левиты) это, конечно, не египетские евреи, а тюрки или викинги, от которых, в частности, пошла и русская жизнь; то есть те самые русы с острова Рус — ныне часть Кольского полуострова. Он чертил путь через Финляндию, бескрайние просторы Севера, затем тундра, степи (везде находились следы в виде этнографических стоянок), волжские просторы, Астрахань, Каспийское море и так до земли обетованной.

Не менее оригинальной была другая теория: «мутация-дельфин», опирающаяся на происхождение человека не от обезъяны, а от дельфина: тут истинная причина знаменитых следов на песке, красные задницы и т.д. Женские груди не что иное, как атавистические остатки ласт, с помощью которых полудельфин-получеловек выбирался на берег, когда ему пришла пора менять среду обитания. Сторонником этой теории был некто Филипп Кошут, темная и уникальная личность: биолог по образованию, автор не одной сотни печатных трудов, пользующийся авторитетом не только в отечественных, но и в зарубежных научных кругах. Он владел самыми разносторонними знаниями и феноменальной памятью, запоминая прочитанную страницу с точностью до опечаток. И, обладая невероятной работоспособностью, умудрялся прочитывать за день до тысячи страниц научного текста. Его брат, оставшийся в России, куда он отправился с туристической группой профсоюза докеров, и вскоре возглавивший департамент информации, помогал ему продвигать его фантастические теории. Он дошел до границ биологии, разочаровался в ней, полагая, что здесь делать больше нечего, остались лишь частности, пусть подчищают другие. И взялся за писание чудовищного романа, невнятного конгломерата из статей по различным разделам знаний, разрозненных эпизодов, фантастических теорий, совершенно не владея ни письменным словом, ни устной речью и производя впечатление то филистера, то совсем спятившего сумасброда, а порой непонятного и неприятного в общении непризнанного гения.

Неожиданно, в результате запутанной истории, он попал в тюрьму по обвинению в убийстве некоего богемного рапсода, виртуозно играющего на гармошке, своей вечной спутнице, и известного в русских чайных под кличкой Баян (любимого певца социальных низов, полубезумного, полуюродивого, с постоянной кляксой слюны в уголке рта). Во время пьянки, длившейся не первые сутки, один из свидетелей в момент кратковременного просветления увидел, что Баян держится за живот. Через несколько часов оказалось, что юродивый лежит скрючившись на полу и хрипит, вызвали неотложку, но той же ночью рапсод умер, не приходя в сознание, как показала экспертиза, от сильного и точного удара в низ живота. Что произошло, никто не знал, история темная и запутанная; его подругу, профессиональную нищенку, также ничего не сказавшую или даже ничего не знавшую, сбросили в проем лестницы с четвертого этажа — кто, опять неизвестно. Кто-то вспомнил, что рапсод ссорился с бывшим биологом, который неизвестно когда скрылся. Подробности до сих пор невыяснены. Известно, что биолога привезли на следующий день, и в результате длительного допроса он сознался, что убил юродивого Баяна, потом подтвердил это на следствии и во время суда, был осужден и отправлен за решетку. И только его ближайший друг, брат Кинг-Конг, верил, что он не убивал, не мог убить. Он знал Филиппа лучше других, но это знание не было доказательством. Что он мог противопоставить следствию и добровольному признанию обвиняемого? Что тот — хлипкий, неуклюжий человек, способный потрясти за грудки, но не более? Однажды он был свидетелем потасовки в лифте, более напоминавшей объятие влюбленных. Порывистый, часто несдержанный человек, способный в минуту гнева выбросить сквозь двойное стекло новый зимний сапог надоевшей ему своими причитаниями супруги, но не способный не только убить, но и ударить.

Получалась какая-то достоевщина: Кошута доставили на допрос больного, с сильного бодуна, в результате перекрестных вопросов он вспоминает, что вроде бы действительно ссорился с Баяном; дрался или не дрался — не помнит, возможно, дрался, да, кажется, дрался; когда ушел — не помнит, куда — тоже, с кем — неизвестно, кого видел последним — не имеет понятия. «Вас видели на лестнице между таким-то и таким-то часом». — «Возможно». — «Итак, вы не отрицаете, что поссорились с Баяном?» И, когда он разбух и осоловел, — «А вы знаете, что человек, которого вы избили, умер?» — «Как, что, не может быть!» — «Может, именно так и есть, вы его ударили, он сам не понял, насколько это серьезно, несколько часов двигался, потом упал и умер». Биолог был потрясен, ничего не понимая, как в полусне подписал признание и оказался в камере. Скорее всего, потом он попытался взять свое признание обратно, но его убедили, что лучше ему сознаться в непреднамеренном убийстве, чем отрицать то, в чем он уже сознался, настроив следствие и суд против себя. В результате он получил срок, отсидел несколько лет и вышел на свободу то ли в результате амнистии, то ли по ходатайству высокопоставленных друзей, а может быть — ввиду новых, открытых следствием фактов.

Однако выйдя из тюрьмы и очухавшись, Кошут опять принялся за старое, разве что совсем перестал пить, ибо помнил, что в подпитии, даже самом легком, полностью теряет память и контроль над собой. Он писал статьи, основанные на мифологемном восприятии действительности, с таинственными архетипами, лежащими в глубине основ.

Обозначать его сочинения как еретические бессмысленно хотя бы потому, что он совершенно иначе воспринимал свою деятельность, будучи совершенно холоден и безразличен по отношению к каким бы то ни было канонам. Его занимала только игра идей, которые он выдвигал как шахматные фигуры на неожиданную позицию, мало интересуясь, насколько это достоверно и убедительно, увлеченный лишь моментом отделения идеи от серого мрака; и затем старался поудобнее устроить эту идею среди прочих, напоминая натуралиста, который яблоне прививает веточку кипариса. Да, троичность мира, пожалуй, удобная подставка, но почему не дать аналог троицы не в мужском, а в женском варианте: скажем, земля, мать и дочь. Христос тут же становился первой менструирующей женщиной, а потоки менструальной крови порождали невероятные чудеса и обряды. Ему было мало дела до того, что другие в его начинаниях не видели ни смысла, ни вкуса, а лишь плод холодного ума, абсолютно уверенного в том, что любая идея это всего лишь тень воображения, и какой из них удастся привлечь к себе любовь пространства — дело случая. Не пил он еще потому, что в подпитии его лицо с неуловимо собачьим выражением приобретало какую-то гнусную заостренность черт, сквозь человеческий лик проступала плоская собачья морда, и его не любили с оттенком какого-то брезгливого отвращения, которое невозможно объяснить: так не любят что-то чуждое, членистоногое, волосатое, а почему — Бог знает. И так достаточно неприятный в общении, отпугивающий многих настырной и скрипучей въедливостью, приняв хотя бы каплю алкоголя, Кошут сразу попадал под перекрестное действие странных темных сил и оставлял пятна компрометирующих следов. Он был безжалостен с женщинами; рассказывали, что на дне рождения синьора Кальвино, незаметно превратившемся в поминки после получения известия о смерти московского писателя Халлитоу, Кошут совершенно непристойным образом соблазнил оказавшуюся тут же вдову покойного. Эта дама находилась в каком-то сомнамбулическом смятенном состоянии, то твердила о белом платье невесты, в котором она должна явиться на похороны, на самом деле уже состоявшиеся, то просто заговаривалась (кстати, именно она впоследствии написала не лишенную интереса пьесу об образе жизни г-на Халлитоу, наделавшую много шума среди его поклонников). Дама состояла актрисой какого-то захудалого столичного театрика, достаточно свободных и, вероятно, не строгих нравов, но все равно нельзя было без брезгливости видеть, как влажно улыбающееся лицо г-на Кошута с полузакрытыми глазами соблазняло ее, уговаривало, как бы гладя при всех ее возбужденную плоть; и она в состоянии амока балансировала между желанием отдаться своему горю или неожиданному соблазнителю. То, что произошло впоследствии, она, несмотря на свое расстроенное восприятие и порядочную искушенность, долгие годы потом не могла вспоминать без содрогания, темнея от ужаса расширяющимися глазами. Г-н Кошут, по мнению многих, принадлежал мрачному легиону ордена бесов и на второй год существования клуба «Rem» возглавил секции «психотропного восприятия».