Новый Мир ( № 9 2013) - Новый Мир Новый Мир

Можно отыскать и другие интертекстуальные «зацепочки», но все это — фон, поэтический гул; распознаваемые отзвуки расширяют пространство стихотворения, что-то проясняют, но главное — вот эта сочувственность — в самом тексте, в словах «как таковых».

Не противоречит ли то, что я сейчас пишу, сказанному выше — о новом символизме, о том, что для Булатовского важны не столько предметы, сколько идеи предметов? Разумеется, противоречит; те или иные разнонаправленные векторы, одномоментные противоположные импульсы лежат в основе поэтического языка и вообще любой художественности. В уже классической книге «Психология искусства» Л. С. Выготский цитирует Тынянова: «Здесь стих обнаружился как система сложного взаимодействия, а не соединения, метафорически выражаясь, стих обнаружился как борьба факторов, а не содружество их. Стало ясно, что специфический плюс поэзии лежит именно в области этого взаимодействия, основой которого является конструктивное значение ритма и его деформирующая роль относительно факторов другого ряда…» [4] — и добавляет: «Если мы от фактов чисто звукового строя перейдем к смысловому ряду, мы увидим то же самое».

Вот и стихи Булатовского — в формальном плане едва ли не математически, аскетически расчислены — я уже говорил об «алгебраической» структуре «Ласточек»; можно упомянуть и цикл — книгу в книге — «Квадратики», сорок восьмистиший, из которых каждое нечетное начинается словом «смотри» (Булатовский вообще неравнодушен к императивам, и этот — частотнейший) и написано четырехстопным ямбом, а каждое четное — ямбом пятистопным. И в формальном же, фонетическом плане его стихи, как уже было сказано, представляются сбивчивым речевым захлебом, какими-то барочными фиоритурами. В смысловом ряду тяготеют к первоосновам, к чистым идеям — и в при этом проникнуты всеобъемлющей нежностью, чтобы не сказать — сентиментальностью. (На сотне страниц нью-йоркской книжки я насчитал порядка полутора сотен употребления уменьшительно-ласкательных суффиксов, в московской книге их частотность никак не меньшая.)

В книге «Читая темноту» есть десятичастное стихотворение с многозначительным названием «Не слова», можно сказать, приоткрывающее «поэтическую кухню» Игоря Булатовского. Вот часть 8:

кричащие криком

на безъязыком

языке безротом

кричащем криком

кричащим прости и

помилуй простые

вещи твои мы

внутри пустые

полные пустых

вещей своих

полных умного шарка

цепких лапок смешных

Крик никак не свойствен нашему автору, вообще повышение голоса и «бормотания» — вещи плохо сочетаемые, но здесь криком кричит безъязыкое-безротое, дословесное, хаос, пустота, «физический вакуум» (хотя, имея в виду общий модус поэзии Булатовского, пожалуй, уместнее сказать «метафизический вакуум», но я как-то больше доверяю физике). В самих же стихах, в их словесном веществе это кричащее до-словное «озвучивается» дословным (возня с морфемами заразительна) негромким разумным шарканьем цепких смешных лапок одного из тех мелких существ (одни только всякие-разные птицы-пичуги упомянуты несколько десятков раз), а то и одушевляемых предметиков (от каких-нибудь спичек до буковок и знаков препинания), названиями которых так насыщены обе книги.

Вот взять хотя бы «Дощечку» из «Читая темноту».

Сухая звонкая дощечка,

от счастья выгнутая вся,

ступенька низкого крылечка,

вся настораживающаяся:

наступит — не наступит; выше

и выше протягивающая свой изгиб

и ждущая, все тише, тише…

И говорящая: скрип-скрип.

Это не живопись, не графика, не «картинка»; простыми словами обозначен «внутренний мир» этой самой дощечки (понятно, дело не только и не столько в «дощечке»; здесь перед нами, грубо говоря, парафраз на тему «с любовью пасть к ее ногам», но именно что грубо говоря — уж больно тонко это сделано, и уж больно живая эта «дощечка»).

Кажется, все просто: ну подумаешь, три строчки классического четырехстопного ямба перебиваются строкой в десять слогов с одним-единственным ударением — а получается даже не словесное, а какое-то дыхательное письмо, какая-то «пневмопись». (О стиховом дыхании Булатовского пишут и Юрьев и Шубинский.)

Формат небольшой рецензии на две немаленькие, густо и сложно заполненные поэтические книги поневоле предполагает либо некоторую голословность, либо известную лоскутность, я предпочитаю последнее. И не могу не упомянуть цикл «Что говорил Святой Франциск» из книги «Ласточки наконец» — 12 монологов, о которых Шубинский пишет: «В каком-то смысле францисканский цикл и есть виртуозный перевод, вхождение в чужую кожу — не Франциска Ассизского, конечно, а другого (воображаемого) поэта». Вот, чтобы не быть голословным, почти навскидку:

Ты, брат Массео, хорош собой, вот и накидали тебе горбух,

а у меня за пазухой — что Святой! — даже не хлебный был дух.

В той церкви, помнишь, маленькой, ты еще так долго меня искал,

просто для этой церковки был ты великоват, а я был мал,

вот я в алтарь и спрятался, чтобы там пропечься пожарче мне,

чтобы покрыться корочкой, чтобы захрустел я в ее броне.

Ну что, похавал корочек (может, и курочку где прихватил?),

давай теперь померимся, у кого из нас двоих больше сил.

Это и впрямь совсем другое, и эти стихи могут оказаться не просто экспериментом, шагом в сторону, а подступом к каким-то новым неожиданным открытиям.

И уж совсем напоследок — из «Квадратиков»:

Вон там квадратики впотьмах,

горящие простые души,

пиши «впотьмах», читай «в домах»,

чьи стены да имеют уши,

чтоб слышать в общем ничего

особенного: смех и слезы,

и крик, и шепот — вещество

прекрасной жизни, страшной прозы.

Так сказать, вместо эпиграфа.

[1] См.: Книжная полка Аркадия Штыпеля. — «Новый мир», 2009, № 11.

[2] Шубинский Валерий. Слова и не-слова <http://www.colta.ru/docs/16118>.

[3] Анненский Иннокентий. Что такое поэзия? — В кн.: Анненский И. Книги отражений. М., «Наука», 1979, стр. 202.

[4] Цит. по: Выготский Л. С. Психология искусства. М., «Искусство», 1986, стр. 276.

Способность сказать «нет»

  o:p/

Сьюзен Сонтаг . О фотографии. Перевод с английского Виктора Голышева.  М., «Ад Маргинем Пресс», 2013, 272 стр. o:p/

Сьюзен Сонтаг . Заново рожденная. Дневники и записные книжки 1947 — 1963.  Перевод с английского Марка Даяна. М., «Ад Маргинем Пресс», 2013, 344 стр. o:p/

Знаменитая книга Сьюзен Сонтаг о фотографии приходит к нам через тридцать с лишним лет после того, как она стала фактом и формирующим фактором западной интеллектуальной истории. В середине 70-х книга произвела на свою англоязычную аудиторию решающее впечатление и определила основные установки интеллектуалов по отношению к фотографии на 30 — 40 лет вперед. Во-первых, так о фотографии, несмотря на почти уже полуторавековой к моменту написания книги возраст последней, тогда еще никто не говорил, — по крайней мере, от Вальтера Беньямина до Сонтаг вопрос о сущности фотографии как типа отношения к реальности так радикально никем не ставился (третья из коренных книг «фотографического» канона западной мысли, «Camera Lucida» Барта, выйдет тремя годами позже книги Сонтаг), никто так подробно — тем более, в этическом аспекте, важнейшем у Сонтаг, — о ней не думал. Во-вторых, заговорив о фотографии, Сонтаг ударила свое время в наиболее чувствительные точки. В-третьих, она первой связала практику массового фотографирования с изменением условий человеческого существования в мире [1] .

Известность пришла к Сонтаг не благодаря этому сборнику — это произошло раньше, в 60-х. Но в числе ведущих теоретиков предмета она оказалась.