Космическая тетушка - Елена Хаецкая

Одило, странно похожая на Бугго в том же возрасте, но, в отличие от тетушки-пиратки, чувствительная и нежная, металась перед дверью дома подруги, куда ее пригласили на день поминовения усопшей бабушки.

Отец высунулся из машины и схватил Одило на лету. Дочь была зеленой, вся залитая слезами и каким-то соусом. Некоторое время все в машине молчали. Потом Одило сказала, желая покончить с необходимостью давать объяснения:

– Они там все жрали. Меня стошнило.

«Вот что значит – аристократия, – рассказывал на кухне один из старичков-ветеранов, участвовавших в операции по вызволению Одило. – Ее стошнило. Полк, в ружье! Та-та-та-а… – Он пропел сигнал тревоги, очень похоже подражая трубе наших кентавров. – Я, грешным делом, подумал: сейчас господин Анео прикажет стрелять по окнам. А что? Мы готовы! Как прикажет!» – Он всхлипнул и мгновенно утешился рюмкой ледяного арака.

И я, слушая это, понимал, что все они совершили какой-то очень важный поступок. Одило, отец, старцы с лучевыми автоматами.

Разумеется, в нашем доме имелись портреты родственников: ныне здравствующие вперемешку с покойными. Маминых было два: большой – в гостиной и маленький – в папином кабинете. В моем представлении с мамой они никак не связывались. То, что я сознавал рассудком, почти не имело отношения к реальности. Настоящим было для меня только то, что я вмещал сердцем.

Например, я точно знал, что мама – в далеких, тихих садах, где все пропитано близостью Иезуса. Иезус там не такой, как на троне, и не такой, как в три часа своей смерти, а такой, как на образе «Идущего по космосу», облаченный в тишину и погруженный в Себя, одновременно Путник и Путь. Этот образ бесконечно идущей навстречу Истины был мой любимый. И мама находилась там же, рядом. Всякий раз в храме я как будто слышал подтверждение этому.

Мои отношения с мамой я называл «золотистыми», потому что мысли о ней сопровождались глубоким, спокойным сиянием. Я испытывал с ее стороны некую высшую заботу.

Одно время я совершенно искренне сожалел о том, что мама – не мужчина и поэтому не может быть моим Ангелом-Сохранителем. Конечно, из мамы получился бы не такой сильный Ангел, как тот, что был у Гатты на священной доске, – с суровым лицом и мечом из разноцветного пламени, – но зато мама всегда меня понимала и очень жалела. Я мог рассказать ей о себе что угодно. И для нее все это было так же важно, как и для меня. Иногда я просыпался от ее поцелуя и еще успевал уловить краем пробуждающегося глаза уходящий золотистый свет.

Первое настоящее горе постигло меня в мои семь лет, когда одна черненькая бородатая собачка, с которой я прежде не был даже толком знаком, забрела в мою комнату, чтобы околеть. Не знаю, чем был болен пес, но он всю ночь плакал от страха, тыкался воспаленным носом мне в лицо, а утром я нашел его у себя под кроватью. Я удрал из комнаты, потрясенный этой смертью не меньше, чем первый человек в раю после падения, когда Бог у него на глазах убил какое-то из райских животных. Я забился в угол под паноплией и там, в полумраке, все утро безутешно всхлипывал. И все это время мама терпеливо стояла рядом, а собачка, с крайне удивленным видом, сидела у нее на руках.

Потом меня обнаружила нянька и увела.

Я никому не рассказывал о том, что вижу маму. Я думал, что ее видят все. И только потом, когда я стал старше, она перестала приходить ко мне въяве. Но я все равно ощущал ее ласковую, осторожную близость.

Однажды я собрался с духом, проник к старшему брату Гатте и сказал:

– Если бы мама была мужчиной, она стала бы Ангелом.

Гатта отложил планшетку, где что-то писал, и холодно посмотрел на меня – так, что я обмер от любви к нему.

– Ты глуп, – сказал старший брат.

– Почему? – спросил я. Слова брата несли в себе надежду.

– Потому что Ангел – не мужчина и не женщина, – сказал он. – И вообще не человек, а совсем особенное. У него все особенное – и тело, и одежда.

– Значит, мама все-таки может быть Ангелом? – уточнил я, желая выяснить все до конца. У меня едва язык ворочался, так я переволновался.

Гатта вдруг ужасно побледнел – сделался зеленее салата – схватил меня и больно стиснул. Я испугался. Иногда я так злил старшего брата, что он, не стесняясь, давал мне затрещину. Но Гатта только сказал «да» и отпустил меня. Я был счастлив. Гатта очень много знал об Ангелах, только не все мне рассказывал.

Однажды произошло событие, которое взбудоражило все мои чувства, связанные с мамой и отцом. Впрочем, после этого я не стал считать эти чувства ложными. Напротив, встряска заставила их засиять еще ярче.

В дом приехала родственница. Постоянно она обитает на Вио, где у нас филиал фирмы. Там она, должно быть, и кормится. Двоюродная сестра деда или что-то в таком роде. Она была рослая, с широкими плечами, большим количеством мяса на костях и куда больше напоминала лошадь, чем наши кентавры. У нее были густо накрашенные синим брови и высветленное особой пудрой лицо. Повсюду ее сопровождали резкий запах и громкий голос. Я прятался от нее, и она мучила моих сестер, пытаясь подкупить их сладостями с Вио. Но в конце концов она обнаружила и меня, выковыряла из щели между шкафами, где я хоронился, и потащила к себе. Сестры мои, стирая с себя платками ее липкие поцелуи, хмуро жевали в гостиной. Дед, сильно смущенный, держался бодрячком. У лакея, прислуживающего за столом, был подчеркнуто сонный вид. Отец, по обыкновению, скрывался в глубине дома, а Гатта, едва мелькнув, сразу уехал в город.

Завладев мною, родственница взревела (я с ужасом смотрел на ее обнажившиеся зубы – такие же желтые, как и белки ее глаз):

– Бедняжка! Сиротка!

Жгучая вонь ее духов опалила мою носоглотку, слезы выступили у меня на глазах.

Она шумно всхлипнула и спросила, каково это – жить, зная, что убил собственную мать?

Я не понял вопроса – поскольку он не имел ничего общего с тем миром, где я доселе обитал, – и только попросил, чтобы она меня отпустила. В принципе, я мог ее укусить или отдавить ей пальцы ног, но не хотел быть невежливым и проделывать все это до того, как провалю мирные переговоры.

Она продолжала громогласно рассуждать о детях и их странных связях с родителями, о том, что эти связи следует обрывать прежде, чем они превратят человека в чудовище. Я уже приподнял ногу, чтобы исполнить задуманное, как вдруг родственница пискнула и поперхнулась, как будто я был пирожным и застрял у нее в горле. Меня легко отделили от этой женщины, и за ее плечом я заметил отца. Он был в своей любимой заношенной домашней куртке со шнурами. Шнуры лежали на отцовской груди как-то неправильно, образуя искаженный узор. Установив это, я начал искать причину опасному нарушению исконного порядка. И только после этого обнаружил, что папа держит в поднятой руке лучевик. Дуло упиралось родственнице в шею за ухом, как будто папа собирался произвести какую-то медицинскую процедуру, вроде инъекции. Двоюродная родственница сморщилась, пытаясь скосить глаза так, чтобы увидеть папино лицо, но ей это никак не удавалось. Сестры и дед сидели за столом рядком и безучастно наблюдали за происходящим.