Левый берег Стикса - Ян Валетов

Левое колесо шасси «кукурузника» скользнуло по выпуклому, как бритый лоб, обтекателю кабины многоколесного камеона «Вольво», пронеслось над самой крышей прицепа и, только преодолев еще десяток метров, самолет просел вниз, почти до земли. Произойди это на полсекунды ранее — и все кончилось бы тем, что они завершили бы полет в кузове грузовика, но этого не случилось. Кто-то увидел бы в этом случайность, кто-то — руку провидения. Виталий просто подумал, что, наверное, их время еще не пришло. И мысленно поблагодарил Бога, уже второй раз за этот очень длинный день.

Но эта благодарность была несвоевременна. А вот опоздала она или была произнесена раньше времени — кто разберет. Сергей Иванович сбросил газ, колеса ударились о бетонку так, что что-то внизу, в шасси, хрустнуло. Вслед за этим опустился нос, Виталия болтнуло вперед, ремни натянулись, но головой до приборной доски он все-таки не достал — зато прикусил язык так, что рот мгновенно наполнился соленой, густой кровью. Их несло по мокрому бетону, неровно, почти боком, с большой скоростью — бешено вращался винт, вспарывая пропитанный водой, вязкий воздух. Впереди показалась припаркованная в кармане, красная «альфа-ромео». Она вырастала на глазах и «кукурузник», несмотря на отчаянные попытки пилота затормозить, несся на нее, как андалузский бык, на замершего в испуге тореадора. Дверцы «альфы» распахнулись, выпуская водителя и пассажира.

— Ох, и вмажемся мы в них сейчас, в лобовую, до полного слияния, — подумал Виталий. — Будет доставка грузов на дом. Особенно круто получится — если это не те, которые нас ждут.

Самолет начал разворачиваться вправо, занося хвост поперек дороги, но поступательного движения не прекратил. Виталий прикинул траекторию заноса и понял, что они въедут в «альфу» хвостовой частью фюзеляжа, что, в общем-то, картину лучше не делало. Двое, выскочивших из машины на мгновения замерли, наверное, пораженные зрелищем надвигающегося на них самолета, но, спустя несколько секунд, метнулись к обочине со всей возможной резвостью.

Двигатель умолк. Внезапно обрушившаяся тишина ударила по ушам больнее, чем рев мотора. Стал слышен визг покрышек по мокрому бетону, плачь Дашки из салона и стук капель дождя по лобовому стеклу кабины. Самолет сделал «козла», описывая хвостовым оперением круг в воздухе. Их швырнуло из стороны в сторону, хвост опустился и, прокатившись еще чуть-чуть, машина замерла в неподвижности. Перед лобовым стеклом медленно прошла лопасть винта — словно стрелка гигантских часов. Прямо перед ними стояла «альфа», от обочины к самолету бежали двое мужчин.

Виталий почувствовал, как по спине, вдоль хребта, к ягодицам, сбегают струйки холодного пота. Ноги были ватные. И в туалет хотелось нестерпимо.

Справа раздавались хлюпающие звуки. Виталий обернулся. Сергей Иванович пил водку прямо из горлышка бутылки, которую извлек неизвестно откуда с ловкостью факира, жадно, чуть не давясь. Кадык у него, прямо-таки, ходил ходуном.

— Эй, Серега! — сказал Виталий тихо. — Летун! Ты чего?

Пилот скосил на него глаз, но пить не перестал.

— Ты это заканчивай. Нам еще обратно лететь.

Сергей Иванович сделал еще глоток и, оторвавшись от горлышка, сказал, утирая рот рукавом, совершенно спокойно и беззлобно.

— Иди в жопу, всадник без головы! Достал поучениями. На, лучше, хлебни…

Спорить Виталию совсем не хотелось. Он взял бутылку и влил в горло несколько глотков обжигающей дешевой водки, пахнущей плохим спиртом. И заперхал, брызгая кровью из прокушенного языка. Но легче все-таки стало.

— Ты как? — спросил пилот.

— Бывало лучше.

— Не обосрался?

— Кажется, нет.

— И я — кажется, нет. Но точно не уверен.

— Классная посадка.

— Меня водка не берет.

— Молоток ты, Сергей Иванович.

— На обратный путь — заправиться надо.

— Заправимся.

— Знал бы — ни в жисть не полетел бы.

— Так полетел же.

— То-то и оно.

Виталий отстегнулся и вышел в тесный салон.

— Эй, Робин Гуд, вы как? Живы?

— Живы, — отозвался Марк. — Дашка перепугалась. Маме плохо. Мы где?

— Вроде там, где надо. Сейчас разберемся.

— Ты как? — спросил он у Дианы, присаживаясь на корточки.

— Не очень. — Отозвалась она. — Кажется, кровит.

— Покажи.

Сверху, на бинтах, выступило несколько небольших капель крови.

— А что внутри? — подумал Виталий. — Вот, блин, все-таки растрясли. Бедная баба, угораздило.

В люк застучали.

— Ничего, милая, — сказал Виталий с нежностью, совершенно ему не свойственной по природе. — Скоро все кончится.

Глаза у нее были красивые, их не могли испортить ни посиневшие веки, ни красные прожилки, расчертившие белки. Только очень уставшие. Смертельно уставшие.

— Будем надеяться, что эскулап не ошибся, — подумал Виталий, открывая дверь самолета, — и у нее есть часов двадцать. Дай Бог, что бы он не ошибся. Что нам еще остается — только надеяться.

Он успокоился только тогда, когда в салон ворвался худощавый человек, в мокром костюме, перепачканном травой, и бросился к Диане и детям. И когда услышал крик Дашки: «Папочка!». И когда он увидел, как заплакала Диана, обнимая этого мужчину. И как всхлипывает маленький Робин Гуд, держась за плечо отца.

— Только надеяться, — он щелкнул зажигалкой, прикуривая. Дым сигареты показался ему безвкусным. Руки дрожали. — Даже тогда, когда надеяться уже не на что…

— Эй, — позвал его Сергей Иванович, выглядывая из кабины, — Виталий Батькович, там шофер того самого камеона бежит. С монтировкой. Могут быть проблемы…

— Разве это проблемы? — сказал Виталий устало, и шагнул на бетон, под дождь.

У каждого помещения есть свой запах. Запах дома у Тоцкого был твердо связан детскими воспоминаниями. С тем, как пахли котлеты на плите, малиновое варенье, которое варила мама, картошка, жаренная ломтиками на сливочном масле. Иногда, когда отец возвращался из московской командировки, в квартире появлялся экзотический, сладкий аромат апельсиновой цедры.

Позже, когда отец уже болел, к домашним запахам добавились лекарственные, тревожные — от пузырьков и склянок примостившихся на табурете, возле дивана. Тогда же, в детстве, Тоцкий невзлюбил мощный и пряный аромат пионов — они пахли похоронами, полупьяным, нещадно фальшивящим оркестром, рыжей кладбищенской землей и мамиными слезами.

Длинные университетские коридоры пахли мастикой для паркета, которой много лет никто не пользовался, мелом и, очень слабо, хлоркой.

Любимый Андреем запах театральных кулис состоял из пыли, тяжелого бархата занавеса, сладкого запашка грима и табачного дыма, принесенного сквозняком с задней лестницы. Подъезды домов пахли дикой смесью мочи и сырости, кухнями и котами.

Банк в разные периоды своей жизни пах по-разному. В начале — общежитием. Неустроенностью, масляной краской стен и плесенью подвалов. Позже — химией, новым линолеумом, побелкой и паркетной стружкой. Потом — холодом гранита и мрамора со вкусом отделанных вестибюлей, керамикой полов, мебельной кожей и холодным светом дневных ламп с ароматом кофе в аппаратах «Эспрессо». И всегда, чуть-чуть — деньгами. Сухим запахом бумажных купюр, сладким и влажным монетным.

Квартира самого Тоцкого не пахла ничем. Она не успела узнать запах хозяина — слишком мало времени Андрей проводил дома. И даже небольшой беспорядок, который он успевал учинить во время пребывания, с безжалостной аккуратностью уничтожался домработницей приходившей два раза в неделю.

Коридоры казенного дома, по которым сейчас вели Андрея Викторовича Тоцкого, пахли человеческим страхом. Этот запах впитался в ковровые дорожки, по которым за многие годы прошли тысячи ног, проник в стены, под штукатурку и обои, забился в плафоны потолочных светильников, в щели плинтусов, растекся по дверям кабинетов. В бывшем здании Областного управления КГБ УССР по Днепропетровской области, переименованной ныне в СБУ, Тоцкий бывал не один раз еще в студенческие годы. Здесь его пытались перевоспитывать и вербовать, здесь с ним проникновенно беседовали, здесь ему угрожали, объясняли, что его образ мыслей не соответствует облику советского студента, комсомольца и даже гражданина. Здесь, в этих кабинетах здания на холме, откуда, как невесело шутили, было видно даже Сибирь, с ним беседовали младшие и старшие лейтенанты, несколько капитанов и даже один майор.

Не то, чтобы Тоцкий не испугался, испугался, конечно. В памяти были свежи рассказы старших о временах, когда слово КГБ-МГБ-НКВД и слово смерть были почти синонимами. И беды, которыми грозили ему борцы за идеологическую чистоту, были вполне пугающими. Но мысли, что делать с мыслями? Ему просто повезло, что Советский Союз переживал свою осень. Если бы не это — пилить бы Андрею Викторовичу сибирский лес лобзиком или добывать руду на радость металлургам. Или же беседовать с врачом-психиатром, благо, знаменитая на весь диссидентский мир психиатрическая больница с карательным уклоном была рядом, каких-то сорок минут езды от центра.