Бедный расточитель - Эрнст Вайс

— Прежде всего я должна сознаться, что не представляю себе, как примет такого гостя твоя семья, — начала она и искоса робко поглядела на меня. — Конечно, несправедливо вымещать все на ребенке, ты согласен? Там, где сыто столько народу, перепадет крошка и для ребенка твоей Габи.

— Габи? — переспросил я удивленно. — Мать зовут Эвелиной и ребенка тоже.

— Эвелиной! — сказала она горько. — Почему ты не говоришь всей правды? Эвелина была твоя первая возлюбленная, а Габи последняя. Сколько дам осчастливил ты в промежутке, кто знает?

— Если никто этого не знает, тогда не спрашивай. Валли, зачем ты вонзаешь нож себе в грудь, да еще поворачиваешь его там? Нам нужно подумать о более важном.

— Да, о более важном! — съязвила она. — Что может быть более важно для меня? Нет, у тебя каменное сердце, тебя ничто не трогает, ты всегда был таким.

— Раз я всегда был таким, примирись с этим. Я не в состоянии вынести, Валли, чтобы ты ворошила старое, с нас хватит и нового.

Я засмеялся. Ее поражала моя холодность. Она ничего не подозревала.

Я поехал с ней в клинику, и мы навестили ребенка. Она, увидев его, пришла в восторг от его красоты. Младенец был спокойный и розовый. Я не нашел ничего особенного в спящем, немного потном бэби, я не понимал еще, что в этой чистой, лакированной, бело-голубой колыбели, которую тихонько покачивает моя жена, лежит вторая Эвелина.

— Посмотри же на нее, — шепнула мне Валли так, чтобы нас не слышали монахини — сестры милосердия, — настоящий ангелочек, клянусь жизнью, и вылитая ты! Наш Максик весь в меня, а этот червячок совершенно в тебя. Хорошо! Я беру его. Где приданое ребенка?

Оказалось, что приданого, то есть пеленок, подгузников, одеял, чепчиков, свивальников, вязаных кофточек, подушечек нет и в помине. Эвелина не подумала об этом. Поэтому мы оставили ребенка в клинике и отправились купить все необходимое. Жена горевала. Она могла бы почти даром собственными руками связать, сшить и вышить гораздо более красивые вещицы.

— Жаль, — сказал я, — слишком поздно!

— Тебе давным-давно следовало довериться мне. Мужчина ничего не смыслит в таких вещах. Разве я не лучший твой товарищ?

— Несомненно, — ответил я, — поэтому я доверяю тебе моего ребенка.

— Благодарю тебя, — сказала она со слезами на глазах. — Бедная женщина, бедная мать… Если б она могла теперь взглянуть на нас…

Вечером мы вернулись в лечебницу. Во время нашего отсутствия мне звонили из клиники. Нам не могли так просто отдать ребенка. Необходимы документы. Несмотря на усталость и неутихающую боль в колене, я снова отправился в город. В клинике меня спросили, по какому праву я намереваюсь забрать ребенка.

— По какому праву? — холодно сказал я. — Если вы не доверяете его мне, я оставлю его вам.

Заведующая попыталась уладить возникшее недоразумение. Девочка — польская гражданка, необходимо по чисто формальным соображениям назначить опекуна и прочее и прочее.

— Очень интересный юридический случай, — сказал я. — Известите опекуна. Сегодня же вечером, или самое позднее завтра утром, уладьте формальности, прошу вас. Больше мне нечего сказать.

Вернулся я уже ночью. Мой друг оправился, сказали мне, он хочет поговорить со мной. Он словно переродился…

— Тем лучше, — сказал я. — Сейчас слишком поздно. Я хочу есть, я должен выспаться. Я слишком долго был на ногах. Перикл может подождать до завтра.

Они рассмеялись над тем, что я именую параличного философа Периклом, и нашли мое равнодушие естественным.

— Граф Ц., его товарищ по комнате, умер.

— Да? Это самое лучшее, что он мог сделать, — сказал я.

К сожалению, мой бывший шеф Морауэр смотрел на все не так рассудительно, как я. Он успел уже подружиться с Валли и раздразнил ее благами, которые ждут нас здесь, если я останусь. Он обещал даже назначить меня своим наследником, свою родню он ненавидел. Все эти старые песни я знал. Они были совершенно напрасны. Но сейчас он пустил отравленную стрелу.

— Мне было бы понятно, — сказал он, — если бы вы хотели создать настоящий дом для своего родного ребенка, дом, которого, может быть, нельзя создать здесь, в лечебнице. Но для ребенка польского полковника… Что за ослиное благородство! Вы должны знать, милостивая государыня, что госпожа Эвелина фон К. не была с ним в связи все время, предшествующее… Вы понимаете? Если наш милый волокита и много чего натворил, в этом новом гражданине вселенной он совершенно неповинен, даю вам слово…

Но яд был слишком тонок. Валли гораздо легче поверила моему неуклюжему вранью.

— Ах вы, мужчины! — сказала она, чувствуя себя невесть какой умницей. — Всегда вы стоите друг за друга. Я прекрасно знаю, что это ребенок моего мужа. Я видела девочку собственными глазами. Его родной брат Виктор, а он вылитый портрет моего мужа, не так похож на него, как этот бедный червячок. Ладно уж, старый плут! — сказала она мне. — Дай я все улажу. Сейчас я позвоню твоему отцу. Надеюсь, он запасся новыми силами и не упадет в обморок.

Мне не хотелось присутствовать при этом телефонном разговоре. Я простился и отправился спать. На другой день выяснилось, что все трудности с документами ребенка улажены. А также и с моим отцом. Мы могли уехать после обеда. Мой последний визит предназначался другу моему Периклу, как и первый мой визит несколько лет тому назад. Я застал его расхаживающим по комнате без палки, он приветствовал меня, несколько запинаясь, но вполне внятно. Что за чудо снизошло сюда с небес? Ему жаль было, что я уезжаю, он просил меня поскорее приехать опять. Из разлагающегося трупа он, кажется, начал снова превращаться в человека. Я испытывал искушение поговорить с ним, как в былые времена. Но мои мысли были с Валли и с ребенком. Я вышел, не дослушав его лепета. Только много позднее я понял, что это была величайшая глупость в моей жизни. Ничего не подозревая, по чистой случайности, подобно Грефе, открывшему операционный способ лечения глаукомы, я открыл единственный способ лечения паралича при сифилисе — искусственно вызванную лихорадку. Единственный путь если не к окончательному излечению паралитика, то к радикальному улучшению его состояния. Но я прошел мимо этого самого действенного лечения паралича, единственного великого способа лечения в области душевных болезней, как много лет назад я прошел мимо железы Каротис.

Нам пришлось взять билеты третьего класса. Но и в переполненном поезде тотчас же уступили место скромной женщине с грудным ребенком на руках. Мне пришлось стоять. У меня разболелось колено. Я ничего не сказал, но люди заметили это, мне тоже освободили местечко против моей жены и ребенка. Я задремал. В первый раз я почувствовал что-то вроде облегчения, первое робкое предчувствие утешения. Мой старый товарищ Валли держала на руках ребенка — частицу моей любимой, и с беспредельной заботливостью ухаживала за ним во время пути.

Я снова увидел отца. Он совершенно оправился, то есть акции его пришли в себя почти так же быстро, как его нервы.

— Так это твоя Габи? — сказал он мне (он был умнее моей жены), увидев младенца в импровизированных подушках, спеленатого в свивальники из бинтов, потому что у нас не было времени экипировать его заново.

Я очень спокойно поглядел на него. Я молчал. Потом я спросил:

— Где я буду жить? Где я буду вести прием?

— Прием? — переспросил он и широко раскрыл глаза.

— Я буду заниматься частной практикой, — сказал я.

— Нет, это невозможно. Ты нужен мне. Ты должен мне ассистировать. Я нуждаюсь в опоре. Моя рука уже не та, что прежде.

— Вряд ли это обрадует твоих пациентов, — ответил я жестко.

Он посмотрел на меня так, словно увидел привидение. Таким он меня еще не знал.

— Если ты нуждаешься в помощи, я попробую работать с тобой, отец, — сказал я, — только попробую!

— Мы, конечно, поладим, — пробормотал он смиренно. — Не принимай все так трагически. Габи! Так, значит, она звалась иначе. Впрочем, у тебя прекрасный ребенок, а ты знаешь, я всегда любил детей. Мой дом всегда был детским садом, у нас, смело могу сказать, никогда не просыхали пеленки.

— Вот таким ты мне нравишься, отец, — сказал я. — Теперь я должен умыться, поесть, а вечером ты расскажешь мне, какие у тебя сейчас больные и какие предстоят операции.

— Ничего лучшего я и не желаю, — сказал он и пожал мне руку. — Я всегда хотел, чтобы было именно так.

— Но я не могу работать даром, — сказал я, — назначь мне жалование в твердой валюте.

— К чему тебе деньги? Я всегда ведь забочусь обо всех вас.

— Но я хочу сам отвечать за свою семью.

— Мы еще поговорим обо всем этом, сначала отдохни.

— Мне нужно иметь свободные вечера. Я не могу взять на себя ночные дежурства в твоей клинике. Я задумал большую работу об атрофии зрительного нерва и по вечерам буду заниматься исследованиями в университетской нервной клинике.