Полное собрание рассказов - Владимир Владимирович Набоков

бутылка из‐под водки с воткнутой в горлышко розой, доска с начатой шахматной партией, спящая дама, пьяный Митюшин, пьяный, но совершенно спокойный Гнушке…

– Пей, – сказал Митюшин и вдруг поднял брови. – Что с тобой, Антон Петрович? Морда у тебя как мел.

– Да, пейте, – с какой‐то глупой серьезностью проговорил Гнушке, длиннолицый человек в высоком воротнике, похожий на черную таксу.

Антон Петрович залпом выпил полчашки водки и сел.

– Теперь рассказывай, что случилось, – сказал Митюшин. – Не стесняйся Генриха – он самый честный человек на свете. Мой ход, Генрих, и знай, что, если ты сейчас хлопнешь моего слона, я тебе дам мат в три хода. Ну, валяй, Антон Петрович.

– Это мы сейчас посмотрим, – сказал Гнушке, выправляя манжету. – Ты забыл пешку на аш-пять.

– Сам ты аш-пять, – сказал Митюшин. – Антон Петрович сейчас будет рассказывать.

От водки все вокруг заходило ходуном: шахматная доска тихо полезла на бутылки, бутылки поехали вместе со столом по направлению к дивану, диван со спящей дамой двинулся к окну, окно тоже куда‐то поехало. И это проклятое движение было как‐то связано с Бергом, и нужно было положить этому конец, покончить с этим безобразием, растоптать, разорвать, убить.

– Я пришел к тебе, чтобы ты был моим секундантом, – начал Антон Петрович и смутно почувствовал, что в его словах есть безграмотность, но не был в силах это поправить.

– Понимаю, – сказал Митюшин, косясь на шахматную доску, над которой нависла, шевеля пальцами, рука Гнушке.

– Нет, ты слушай меня, – с тоской воскликнул Антон Петрович, – нет, ты слушай! Не будем больше пить. Это серьезно, серьезно.

Митюшин уставился на него блестящими голубыми глазами.

– Брось шахматы, Генрих, – сказал он, не глядя на Гнушке, – тут идет серьезный разговор.

– Я собираюсь драться, – прошептал Антон Петрович, стараясь взглядом удержать стол, который все плыл, все плыл куда‐то. – Я хочу убить одного человека. Его зовут Берг, ты, кажется, встречал его у меня. Не стану объяснять причину…

– Секунданту можно, – сказал Митюшин.

– Простите, что вмешиваюсь, – заговорил вдруг Гнушке и поднял указательный палец. – Вспомните, что сказано: не убий!

– Этого человека зовут Берг, – произнес Антон Петрович. – Ты, кажется, знаешь его. И вот, мне нужно двух секундантов.

– Дуэль, – сказал Гнушке.

Митюшин толкнул его локтем:

– Не перебивай, Генрих.

– Вот и все, – шепотом докончил Антон Петрович и, опустив глаза, слабо потеребил ленточку монокля.

Молчание. Ровно посапывала дама на диване. По улице пронесся гудок автомобиля.

– Я пьян, и Генрих пьян, – пробормотал Митюшин, – но, по‐видимому, случилось что‐то серьезное. – Он покусал костяшки руки и оглянулся на Гнушке: – Как ты считаешь, Генрих?

Гнушке вздохнул.

– Вот вы оба завтра пойдете к нему, – заговорил опять Антон Петрович. – Условьтесь о месте и так дальше. Он мне не дал своей карточки. По закону он должен был мне дать свою карточку. Я ему бросил перчатку.

– Вы поступаете как благородный и смелый человек, – вдруг оживился Гнушке. – По странному совпадению, я несколько знаком с этим делом. Один мой кузен был тоже убит на дуэли.

«Почему – тоже? – тоскливо подумал Антон Петрович. – Неужели это предзнаменование?»

Митюшин отпил из чашки и бодро сказал:

– Как другу – не могу отказать. Утром пойдем к господину Бергу.

– Насчет германских законов, – сказал Гнушке. – Если вы его убьете, то вас посадят на несколько лет в тюрьму; если же вы будете убиты, то вас не тронут.

– Я все это учел, – кивнул Антон Петрович.

И потом появилась опять прекрасная самопишущая ручка, черная блестящая ручка с золотым нежным пером, которое в обычное время как бархатное скользило по бумаге, но теперь рука у Антона Петровича дрожала, теперь, как палуба, ходил стол… На листе почтовой бумаги, данном ему Митюшиным, Антон Петрович написал Бергу письмо, трижды назвал Берга подлецом и кончил бессильной фразой: «Один из нас должен погибнуть».

И потом он зарыдал, и Гнушке, цокая языком, вытирал ему лицо большим платком в красных квадратах, и Митюшин показывал на шахматную доску, глубокомысленно повторяя: «Вот ты его как этого короля – мат в три хода, и никаких гвоздей». И Антон Петрович всхлипывал, слабо отклоняясь от дружеских Гнушкиных рук, и повторял с детскими интонациями: «Я ее так любил, так любил».

И рассветало.

– Значит, в девять часов вы будете у него, – сказал Антон Петрович и, пошатываясь, встал со стула.

– Через пять часов мы будем у него, – как эхо, отозвался Гнушке.

– Успеем выспаться, – сказал Митюшин.

Антон Петрович разгладил свою шляпу, на которой все время сидел, поймал руку Митюшина, подержал ее, поднял и почему‐то прижал ее к своей щеке.

– Ну что ты, ну что ты, – забормотал Митюшин и, как давеча, обратился к спящей даме: – Наш друг уходит, Анна Никаноровна.

На этот раз она шелохнулась, вздрогнула спросонья, тяжеловато повернулась. У нее было полное мятое лицо с раскосыми, чересчур подведенными глазами.

– Вы бы, господа, больше не пили, – спокойно сказала она и опять повернулась к стене.

Антон Петрович нашел на углу сонный таксомотор, который, как дух, понес его через пустыни светающего города и уснул у его двери. В передней он встретил горничную Эльсбет: она, разинув рот, недобрыми глазами посмотрела на него, хотела что‐то сказать, но раздумала и, шлепая ночными туфлями, пошла по коридору.

– Постойте, – сказал Антон Петрович. – Моя жена уехала?

– Это стыд, – внушительно проговорила горничная, – это сумасшедший дом. Тащить ночью сундуки, все перевернуть…

– Я вас спрашиваю, уехала ли моя жена? – тонким голосом закричал Антон Петрович.

– Уехала, – угрюмо ответила Эльсбет.

Антон Петрович прошел в гостиную. Он решил спать там. В спальне, конечно, нельзя. Он зажег свет, лег на кушетку и накрылся пальто. Почему‐то было неуютно кисти левой руки. Ах, конечно, часы. Он снял их, завел да еще при этом подумал: «Удивительная вещь, этот человек сохраняет полное хладнокровие. Он даже не забывает завести часы. Это хорошо». И сразу, так как он был еще пьян, огромные ровные волны закачали его, ухнуло, поднялось, ухнуло, поднялось и стало сильно тошнить. Он привстал… большая медная пепельница… скорей… И так скинуло с души, что в паху закололо… и все мимо, мимо. Он заснул тотчас: одна нога в серой гетре свисала с кушетки, и свет (который он совсем забыл выключить) бледным лоском обливал его потный лоб.

2

Митюшин был скандалист и пьяница. Он чорт знает что мог натворить – этак с бухты-барахты. Бесстрашный человек. И, помнится, рассказывали о каком‐то его приятеле, что он, в пику почтовому ведомству, бросал зажженные спички в почтовый ящик. И говорили, что у этого приятеля прегнусная фамилия. Так что вполне возможно, что это был Гнушке. А собственно говоря, Антон Петрович зашел к Митюшину просто так, чтобы