Производство пространства - Анри Лефевр

Но «суверенитет» означает «пространство»; более того, пространство, над которым осуществляется (латентное или открытое) насилие, а значит, пространство, сложившееся и утвердившееся посредством насилия. Начиная с XVI века процесс накопления уничтожил границы мелких средневековых административных образований – поселений и городов, фьефов и княжеств. Технические, демографические, экономические, социальные возможности реализуются только благодаря насилию. Верховная суверенная власть распространяется на пространство, над которым она приобрела военное господство, как правило предварительно опустошив его. Государства меняются, превращаясь в империи – империю Карла V и Габсбургов, империю русских царей, затем империю Наполеона и ту, которой правил Бисмарк. Все эти империи предшествуют империализму и рано или поздно распадаются, пав жертвой ускользающего от них пространства. Национальное государство, основой которого служит четко определенная территория, берет верх и над городом-государством (который, однако, сохраняется вплоть до XIX века, как Венеция или Флоренция), и над государством-империей, чьи военные возможности рано или поздно истощаются. Отношения «центр – периферия» пока еще не достигли всепланетного масштаба, но уже демонстрируют пределы централизации и государственной власти, уязвимость «суверенных» центров.

Так или иначе, любое государство рождается из насилия, а государственная власть сохраняется лишь посредством насилия, осуществляемого над данным пространством. Насилие проистекает из природы – и с точки зрения привлекаемых ресурсов, и по своим целям: богатства, территории. В то же время оно насилует любую природу, поскольку устанавливает ей законы, проводит административные границы, навязывает политические принципы, чуждые изначальным качествам территорий и людей. При этом оно вводит рациональный порядок, основанный на накоплении, бюрократии и армии; единство, логистика, операционализм, квантитативизм обеспечивают экономический рост и сопровождают его, завладевая всей планетой. Изначальное насилие, непрерывное созидание посредством насилия (железом и кровью, как говорил Бисмарк) – вот отличительная черта государства. Однако насилие не существует по отдельности. Оно тесно связано и с накоплением капитала, и с рациональным и политическим принципом унификации; оно подчиняет и сводит воедино все аспекты социальной практики, юриспруденцию, культуру, познание, образование на определенном пространстве – пространстве гегемонии господствующего класса над своим народом и национальностью, которую он присваивает себе. Любое государство утверждает, будто производит пространство свершения и даже расцвета, пространство единообразного, а значит, гомогенного общества. Тогда как на деле, на практике, государственная и политическая деятельность устанавливает и всеми способами укрепляет силовые отношения между классами и частями классов, между пространствами, которые они занимают. Что такое государство? Рама, утверждают специалисты-«политологи», рама власти, принимающей решения таким образом, что интересы меньшинств (классов, частей классов) оказываются обязательными для всех и выдаются за общие интересы. Это верно, однако следует добавить: пространственная рама. Без учета этой пространственной рамы и ее влияния мы вернемся к гегельянству и будем рассматривать государство лишь как рациональную единицу. Только благодаря понятиям пространства и его производства рама власти – как реальность и понятие – наполняется конкретным содержанием. Именно в пространстве центральная власть возносится над любой другой властью и отменяет ее. Именно в пространстве так называемая «суверенная» нация отсекает от себя любую другую национальность, зачастую уничтожая ее, государственная религия запрещает любое другое вероисповедание, а класс, находящийся у власти, заявляет об упразднении классовых различий. Любая институция, помимо государства – университет, система налогообложения, правосудие, – создавая образ своей эффективной деятельности, не нуждается в понятии пространства как опосредующем звене; пространство, в котором осуществляется ее деятельность, определяется указами и правилами, действующими в пространстве государственном и политическом. Напротив, государственная рама и государство как рама немыслимы без инструментального пространства, которое они используют. Справедливость этого утверждения наглядно подтверждается тем фактом, что каждая новая форма государства и политической власти несет с собой свое членение пространства и свою административную классификацию дискурсов о пространстве, о предметах и людях в пространстве. Тем самым она приказывает пространству служить ей. Пространство становится не кровнородственным; эта «реальность» утверждается в определенном (некритическом) знании и без лишних вопросов увековечивается им.

Изучение пространства (пространства политики и политики пространства), скорее всего, позволит преодолеть противостояние «либеральных» теорий государства (где оно рассматривается как носитель «общего блага» граждан, как беспристрастный судья их конфликтов) и теорий «авторитарных» (где централизация власти, бюрократически-политическая система, существование и значение аппарата принуждения оправдываются «общей волей» и унифицирующим рациональным началом).

К числу составляющих производства абстрактного пространства следует добавить также всеобщую метафоризацию, которой подвергается исторический и накопительный процесс и посредством которой он переносится в такое пространство, где насилие существует под покровом рациональности, а рациональная унификация оправдывает насилие. Тем самым гомогенизация как таковая перестает быть очевидной и являет себя посредством таких метафор, как «консенсус», парламентская демократия, гегемония, государственные интересы. Или, например, дух предпринимательства. Возникает весьма специфическая обратная связь, многообразный и регулярный обмен между знанием и властью, между пространством и дискурсом власти.

Тем самым в пространстве складывается капиталистическое триединство «земля – капитал – труд», далекое от абстракции и сосредоточенное в трояком институциональном пространстве: глобальном (и поддерживаемом в этом состоянии), суверенном, редуцирующем различия, основанном на принуждении, а значит, фетишизируемом; фрагментированном, основанном на разъединениях и разграничениях, где все частные особенности, локусы и локализации локализованы в целях контроля, а также совершения сделок; и, наконец, иерархическом, включающем в себя высокие и низменные локусы, запретные места и высшие точки.

Однако мы слишком забежали вперед, пропустив в своем изложении несколько важных звеньев.

IV. 13

В текстах Рабле раскрывается поразительная связь между читабельным и тем, что недоступно для чтения, между явленным и тайным. Все высказанное понимается как внешнее проявление, выход на поверхность. «Зримое» (в отличие от видимости) отсылает не к смотрящему и не к видимому, но к незримому, выходящему из мрака на свет. Будучи записано, слово возвещает рождение каждой вещи и направляет его. «Откройте этот ларец – и вы найдете внутри дивное, бесценное снадобье…»[146] Что такое это содержимое, явившееся на свет? Это прошлое, все целиком, погребенное в недрах памяти и забвения; но также и становящаяся актуальной реальность плоти. Перед нами живое тело – место перехода от глубин к поверхности, от тайника к открытию, и писатель, «прибегнув к помощи очков, применив […] способ чтения стершихся букв»[147], своими волшебными словами выводит тайны темного дионисийского царства к лучам Аполлона, крипты и пещеры тела – к свету грезы и разума. Ближайший, самый непосредственный опыт, «физическое» испытание дают урок самому возвышенному познанию. Мир мало-помалу выходит на поверхность, Логос получает конкретное воплощение. Текст отсылает не к другим текстам и не к контекстам, но к не-текстам. Поэтому автор, величайший изобретатель слов, набрасывается на «суесловов» – тех, кто подменяет мысль игрой слов или цветов. Поэтому же Рабле призывает на помощь египетских мудрецов и иероглифы, «в которых никто ничего не понимал»[148], кто не слышал: воистину, призыв слушать и понимать, отринув видимое, визуальное.

Согласно Декарту и картезианцам, Бог не отдыхает. Творение продолжается непрерывно. Что означает этот тезис, заимствованный у Декарта Спинозой и Лейбницем и доведенный до абсурда Мальбраншем?

a) Материальный мир, то есть пространство, пребывает в бытии лишь потому, что поддержан божественной мыслью и содержится в этой мысли: он производится, непрерывно и буквально выделяется ею; он – органическое зеркало бесконечности.