Я свидетельствую перед миром - Ян Карский

Есть много доказательств того, как доверял нам народ и как безоговорочно выполнялись наши распоряжения. Вот, например, типичный приказ Делегатуры, целью которого как раз было оценить народное доверие и дисциплину. Он запрещал чтение немецких газет, издававшихся на польском языке. Полностью запретить их чтение представлялось невозможным — слишком сильно было любопытство и желание узнать новости. Поэтому некоторое время запрет ограничивался только пятницей. В этот день полякам предписывалось не покупать ни одного номера нацистских газет.

Очень скоро мы увидели результат. Немцы были вынуждены значительно сократить пятничные выпуски. По всей стране — в Варшаве, Кракове, Львове и Вильно — на человека, купившего номер в пятницу, запросто мог в ту же минуту упасть кирпич с крыши газетного киоска. Невидимая рука могла повесить ему на спину табличку с надписью: «Эта тварь поддерживает немцев». А на другой день — вывести несмываемой краской на стене его дома: «Здесь живет подлый и тупой поляк, который повинуется не своим властям, а нацистским бандитам».

Одним из простых и удобных способов сплотить польский народ и внушить ему симпатию к Сопротивлению было переименование улиц. Возможно, в этом было что-то сентиментальное, но было и немалое практическое значение. В одну ночь на стенах домов, на углах улиц, на фонарях появились таблички и надписи с новыми названиями в честь героев и государственных деятелей военного времени, пользующихся любовью поляков: «проспект Недзялковского», «аллея Ратая», «улица Рузвельта», «бульвар Черчилля». И в среде патриотов стало считаться предосудительным упоминать в разговоре прежние названия. Это позволяло сразу определить, к какому лагерю принадлежит незнакомый человек: говорит «улица Рузвельта» — значит, свой (если только не провокатор), говорит «Дубовая» — значит, держи язык за зубами. Новые названия прижились у большинства населения страны.

Я видел немало подтверждений тому, что непримиримая позиция Сопротивления пользовалась всенародной поддержкой. Мне часто приходилось составлять и отправлять руководству отчеты о том, насколько эффективны наши инструкции. В начале 1942 года охота на людей, которой занимались нацисты, приобрела особый размах. Все больше и больше женщин, мужчин и детей отлавливали и угоняли на принудительные работы. И вот один польский аристократ, бывший дипломат, спросил у Делегатуры разрешения послать верховным властям рейха некий написанный им меморандум. У него хватило смелости рассказать в нем о зверствах и бесчинствах немцев в Польше, и он просил немецкое правительство положить конец этому разгулу жестокости, запретить вывозить на принудительные работы детей, беременных женщин и отцов семейства. В принципе предложение заманчивое, и некоторый шанс на успех этой затеи имелся. Я отметил это в своем отчете. Но если бы разрешение было получено, то создалось бы впечатление, что автор письма говорит от имени всего польского народа, а польский народ вообще не признавал ни за кем из немцев никакого права куда-либо угонять никого из поляков. Наша тактика поведения по отношению к оккупантам не допускала никакого сотрудничества и политического компромисса. План был единодушно отвергнут.

Само собой, запрещалось посещать театры, кино и бордели, открытые немцами, чтобы развращать и деморализовывать поляков, а также читать напечатанные ими книжки. Одна польская актриса открыла в начале 1942 года собственный театр. Некоторые связи среди немцев помогли ей получить разрешение. Она не собиралась ставить ничего непристойного и оскорбительного, да и не делала этого. Тем не менее другие актеры, многие из которых состояли в наших рядах, стали спрашивать руководителей подполья, могут ли и они открывать польские театры и какова официальная позиция на этот счет.

Ответ, принятый большинством голосов, гласил: «Упомянутой актрисе следует немедленно закрыть театр, иначе ей будет вынесено общественное порицание».

Мне разъяснили это решение так: никто не должен развлекаться в театре, пока Польша страдает, борется и несет потери. Никто не имеет права забывать, даже на пару часов, что происходит в стране. Нельзя отвлекаться от непрерывной борьбы с захватчиками.

Тем не менее актриса не стала закрывать театр. В нем играли почти сплошь легкие, безобидные комедии. Вскоре ей было объявлено порицание, во всех подпольных газетах упоминалось ее имя. Она обвинялась в оскорблении национальных чувств соотечественников. Установленные принципы не терпели исключений.

Сами нацисты оказывали неоценимую помощь нашему делу. Немецкие служащие, полицейские, офицеры вовсе не были так равнодушны к земным благам, как полагалось расе «сверхчеловеков». Немцы в оккупированных странах вели себя как самые заурядные грабители и, какие бы сказки ни рассказывали о себе, на самом деле думали только о наживе.

Немецкие власти не догадывались, какую огромную пользу мы извлекали из этой слабости ее представителей на местах. Чаще всего мы их просто покупали, а они и рады были продаться. Тем же, кто мечтал выйти сухим из воды, еще и обещали, что после войны, если Германия проиграет, мы защитим их. Но самых крупных успехов мы достигали при помощи шантажа. Боюсь, многие из нас стали в этом деле непревзойденными мастерами.

Предположим, некий немецкий служащий продал нам какие-то сведения. Цену заломил несусветную, но мы заплатили, не торгуясь. Он радостно потер руки, заверил нас в своей дружбе и пробормотал что-то невнятно одобрительное в адрес польского народа. Но он не знал, что у нас остались неопровержимые доказательства этой сделки, в том числе фотографии. Очень вежливо мы предлагали ему и дальше оказывать нам услуги, а платили все меньше, по мере того как он все больше себя компрометировал. И долгое время он поставлял нам «товар», который рано или поздно, конечно, иссякал.

Немецким солдатам всегда не хватало денег. На хорошую еду, напитки, сигареты. Для них не составляло большого труда продать нам ремень, шинель, одеяло и даже пистолет или автомат. Мы платили щедро. Но после первой сделки бедняга был вынужден доставать для нас все новые и новые предметы обмундирования и оружие, которые покупал или крал у своих товарищей. Потому что знал: если он прекратит эту коммерцию, мы легко можем донести на него начальству.

Среди немцев было немало тройхендеров[123], то есть управляющих земельной собственностью, недвижимостью и прочим реквизированным имуществом, которые были не прочь выгодно продать на черном рынке зерно, фураж, мебель, меха — все, что удавалось втихую прибрать к рукам. У нас же были специальные агенты, которые отслеживали таких продавцов. Как правило, они свободно говорили по-немецки, покупали, не торгуясь, то, что предлагалось, и исчезали. Но в тот же или на следующий день являлись снова и требовали продать им вполне определенные вещи по очень низкой цене. Тройхендер сначала удивлялся, потом свирепел от такой наглости. Тогда наш человек ему объяснял: