Смерть и рождение Дэвида Маркэнда - Уолдо Фрэнк

А в это время...

В гостиной чикагского отеля, куда она приехала на зов своего мужа, Элен Маркэнд ждет его. Сознание ее, переполненное минувшим годом, не воспринимает ничего; инерция улегшихся переживаний; трехмесячная крошка, спящая в соседней комнате (Элен кормит ее грудью и не могла оставить дома); Тони; ее возмущенный отец, запрещающий ей ехать: "Какая наглость! Пусть он приедет к тебе! Почему это ты должна ехать в Чикаго?"; слова священника: "Да, дочь моя, ступайте к нему. Вы не можете знать, какие причины не позволяют ему вернуться. Оскорбляющим нас, не забывайте, мы обязаны более всего, ибо, оскорбив нас, они доказали, как велика их нужда". Она не может увидеть Дэвида, не может почувствовать его приближения к этим дверям. Потому что ее способность чувствовать есть ее тело, и вот что она видит: себя, согнувшуюся в кресле, платье из серого бархата (ни визитное, ни домашнее), поднимающееся к шее голландским желтоватым кружевом воротника, который соединяет полутраур ее костюма с пышным узлом волос на затылке. Она шепчет короткую молитву: "Господи, дай мне силы" - и становится сильнее. Руки ее лежат неподвижно. В дверь стучат, и входит Маркэнд.

...Еще выше, еще худее, еще крепче. В глазах на обветренном лице новый блеск!.. Барбара, Тони, Марта, к которым весь этот год был прикован ее взгляд, исчезают. Перед ее глазами стоит мужчина, и она знает, что любит его.

Она встает и чувствует его крепкие руки вокруг своего тела, его твердую щеку рядом со своей. Он не целует ее, но его рука прикасается к ее волосам. Он отступает назад, и они оба садятся.

- Ты очень добра, Элен, что приехала. Ты здорова, я вижу.

- Да, Дэвид. Мы все здоровы.

Он вспоминает:

- А малютка?

- Барбара здесь. Мне пришлось взять ее с собой, я кормлю.

- Хорошая девочка?

- Да, девочка хорошая.

- А Марта что?

- Марта успокоилась. По-моему, она стала забывать тебя... и Тони. Она горевала, сильно горевала.

...Лицо ее безмятежно. Безмятежно, даже когда она произносит: "Тони"! Не хмурое, как у Деборы. Кристина тоже потеряла мужа. Но разве Элен потеряла меня?..

- Тони, - говорит он тихо.

- Тони. - Она улыбается и встречает его взгляд; улыбка гаснет, наступает молчание.

- Теперь, когда ты уже здесь, мне почти стыдно, что я заставил тебя приехать.

- И напрасно. Разве ты не знаешь, что я рада видеть тебя?

- Но я сам точно не знаю, зачем вызвал тебя, Элен. Это был импульс.

- Я рада этому импульсу.

- Невесело мне было шататься все это время. После того как я узнал про Тони... Элен, я хочу, чтоб ты знала. Я должен тебе сказать, но только теперь, когда ты здесь, я чувствую, что не могу.

- И не нужно мне ничего говорить. Я тебя ни о чем не спрашиваю.

- В Канзасе я думал, что мне уже можно вернуться. Во всяком случае, я понял, что там, где я находился, мне не место.

- Может быть, тебе еще рано в Нью-Йорк. Твои друзья, родные... избегать их будет трудно. Мы могли бы уехать, Дэвид, провести год в Европе. Марте уже пора заняться французским и немецким.

- Как ты добра, Элен! Ты не задаешь вопросов. Ты даже не подчеркиваешь, что простила меня. Ты просто раскрываешь мне объятия...

- Я твоя жена.

Болезненное напряжение у переносицы, между глазами, которое она чувствовала все время, с тех пор как получила его телеграмму, исчезло; она качается на гребне высокого вала; слезы медленно наполняют ее глаза и останавливаются в них, не вытекая.

- Ты сильна, - говорит он.

- Нет, но я уверена.

- В чем ты уверена, Элен?

- В том, что я твоя жена.

- Я тебе завидую. Я ни в чем не уверен.

- Дэвид, если б я думала, что новые странствия дадут тебе уверенность, которая тебе необходима, я бы сказала: иди дальше. Но есть искания, которые остаются бесплодными: они идут в ложном направлении. Я хочу быть рядом с тобой, дорогой, пока ты ищешь. Мне необходимо заботиться о тебе... О! это очень просто. Я ничего не буду ждать от тебя. Ты почти не заметишь, что я рядом. Но я буду знать, что ты со мной.

- Предложение как будто прекрасное... для меня... - Он улыбается.

- Ты уже не мальчик, Дэвид. Тебе тридцать шесть лет. Нехорошо тебе скитаться так по всей стране. У тебя есть жена, дети.

- Ты, кажется, говоришь о старом Дэвиде?

- Я говорю о тебе.

- Может быть, я умираю: затянувшаяся агония, Элен, я не знаю.

- Я должна быть возле тебя.

Она видит, как он встает; и, точно ударом ножа в грудь, ее пронзает воспоминание о том, как он поднялся с ее постели год назад.

Он шагает взад и вперед; останавливается, полуотвернув лицо.

- Теперь я вижу. Я должен быть свободным от тебя.

- Может быть, ты сам от себя бежишь, Дэвид.

- Не думаю... - Он все еще стоит, отвернувшись. - Может быть, именно от твоей уверенности, от всего, чем ты, я чувствую, сильна, я должен бежать.

- Что же это - страх? То, чем я сильна, не враждебно тебе.

- Да, страх. Бывает, что и страх на пользу. Даже трусость в маленьком, слабом создании может быть на пользу. Я хочу осмелиться быть трусом. Элен, я снова убегаю.

...Посмотри на меня, Дэвид! Если бы только ты повернул ко мне лицо и посмотрел на меня!..

- Но не от меня, - говорит она. - Зачем же тебе бежать от меня? Ведь я тебя не связываю, я тебе предоставляю свободу.

Он всем телом поворачивается к ней.

- Хорошо, - говорит он, и сердце у нее падает. - Я бегу от самого себя. Иначе я не могу. Пока я не освобожусь от чего-то внутри меня, что уже умирает: весь мой мир, Элен, он и твой мир, и он должен умереть. Но он не умрет и не даст мне свободы, пока я не найду другой, новый мир, чтобы заменить его.

Она неподвижно сидит в кресле, голова поднята высоко, и слезы легко катятся но щекам. Она приняла удар в грудь...

- Пусть будет так, Дэвид.

Маркэнд слышит слова, которые только что произнес: "весь мой мир... он должен умереть... другой, новый..." Он отмечает их внимательно и изумленно, словно слушает доклад о самом себе, доклад, в котором для пего много нового и убедительного и который он должен выучить наизусть. Он слышит ее слова: "Пусть будет так, Дэвид" - и понимает, что любит ее, что позвал ее потому, что должен был видеть ее и от нее взять силы дальше идти без нее.

- Можно мне посмотреть Барбару?

Элен идет к боковой двери, проходит через комнату, где стоит одна кровать, входит в следующую. Единственное бра поодаль от двух кроватей; под ним няня за чтением вечерней газеты. На одной из кроватей большая корзина, завешенная розовым и голубым, и в ней Барбара. Няня вслед за Элен выходит в среднюю комнату, тогда Элен подходит к двери и делает знак мужу.

Когда Маркэнд проходит мимо постели, в которой, он знает, будет спать этой ночью Элен, тоска, точно властная музыка, расплавляет его тело. - Она прекрасна, и она моя! Я отказываюсь от этой красоты, которая принадлежит мне! - Элен, стоя у дальней двери, поворачивается к нему, и перед ним с поразительной ясностью возникает видение ее грудей, набухших от молока, с твердыми маленькими сосками, вырастающими из белой кожи. Решимость, настойчивая и суровая, овладевает им. - Я не дотронусь до нее. - И дитя, которое он видит перед собой, подкрепляет эту решимость.

Барбара лежит на животике, обе маленькие ручки подняты к светловолосой головке.

- Она будет белокурая? - шепчет он.

- Да, я думаю, что белокурая. У нее голубые глаза.

...Я не вижу ее глаз. Когда я увижу ее глаза?..

- Кажется, - говорит он, - что она крепко и легко держится за жизнь.

- Да, безмятежное дитя с большой внутренней силой.

...Мой грех дал ей силу!..

- Может быть, она живет уже в новом мире?

Элен берет его за руку. - Так сладко грешить, - поет ее сердце. И она чувствует свою грудь, прижатую к нему, его руки на своем лице, его губы на своих губах.

- Ты моя, - шепчет он. И когда он слышит свои слова, сомнение приходит к нему. - Моя? Плоть и кровь. - Нужно быть осторожнее; он отстраняется от нее, снова подходит к спящему ребенку. - Я поддаюсь тебе и говорю то, что неверно.

Личико Барбары отвращено от него; ее глаза скрыты от него.

Они проходят в спальню Элен и останавливаются. Няня, ожидавшая там, возвращается к своей питомице, закрыв за собою дверь. В слабом свете, падающем из гостиной, встает громада постели. В тени он видит Элен, ее серое платье, сливающееся с ее телом, кружево на плечах и руках, сверкающее так, что в полутьме она кажется обнаженной. Вот в чем можно быть уверенным: малютка уже поворачивает лицо к своей особой жизни. Но лицо его скитаний... его новых скитаний... не будет ли оно чуждым и враждебно-холодным? - Вот где тепло, Элен!

Элен смотрит, как он отходит от ее постели; смотрит, как он идет в освещенную комнату, и сама следует за ним. Она видит, как он берет ее за руку, и прощается с ней, и покидает ее...

Маркэнд пришел в свой номер и лег в постель. Он спал тревожно, его смутно преследовало ощущение, что наутро ему предстоит совершить какой-то поступок. На заре он вдруг вскочил с постели: уже поздно!.. Поздно - для чего? Он знал лишь одно: нужно действовать. Но заря в чикагском отеле... двадцать этажей дремлющего камня... перевешивает потребность действия. Спать он больше не мог и стал думать. - В Мельвилле я валял дурака, не понял, ни где я нахожусь, ни кто такие те, кого я силился расшевелить, ни как их нужно расшевелить. Что же действительно я делал в Мельвилле? Старался оправдать свое пребывание там? Конечно, Эстер Двеллинг выжила меня, а Кристина допустила это. К чему им переворачивать вверх дном свой мир только для того, чтоб я нашел себе оправдание в своем? А теперь что?.. Элен спит, Барбара, моя дочь, спит в этом самом отеле. Я не могу вернуться домой! Я не могу больше плыть по течению!