Обрученная с Розой - Симона Вилар

Оливер обычно отмалчивался. Оживал он, лишь когда речь заходила об Анне Невиль. А надо отметить, что эта тема в их беседах присутствовала постоянно.

– Леди Анна как божество, – говорил юноша. – Она прекрасна и добра. Где еще найдешь столь благородное и сострадательное сердце! Помните, как она утешала меня после гибели моего отца? Подумать только, с каких высот она спустилась, чтобы пожалеть меня, простого, грубого солдата… О, я хотел бы стать псом, чтобы лизать ей руки…

– А как она стреляет из арбалета! – подхватывал Фрэнк. – Я и мужчин-то немного видел, которые могли бы похвастаться таким мастерством. Ее стрелы не знают промаха.

У Гарри блестели глаза.

– А какая красавица! Глаза как листва, губы – спелая земляника… Когда я вспоминаю, сколько раз помогал сойти с коня этому усталому мальчику и ни разу не догадался его пощупать…

– Прикуси язык, Гарри! – обрывал его Филип. – Ты словно не видишь разницы между леди и пастушкой. И не забывайте – все сейчас зависит от нее. Пока она не сдается на уговоры Джона Невиля, мы живы и не брошены в застенок.

Воины сникали. Они знали, что Майсгрейва уже несколько раз вызывали к Монтегю, и каждый раз дело сводилось к одному: от рыцаря требовали уговорить Анну отдать дядюшке письмо. Сам Монтегю, судя по всему, ничего не мог добиться от упрямой племянницы, и вся эта затея, грозившая маркизу в случае огласки бесчестьем, пока не принесла ему никаких плодов.

И вновь тянулись однообразные дни. Большую часть времени Филип проводил в нише узкого, словно бойница, окна. Оно находилось на самом верху старинной башни, так высоко, что, сколько ни прижимайся лбом к прутьям решетки, внизу можно было разглядеть лишь каску лучника, меряющего шагами крепостную стену. Вдали голубел среди лугов зеркальный Эйвон, зеленели полоски возделанных полей.

Облокотясь о каменную плиту подоконника, Филип часами наблюдал за скользившими в небе ласточками. Над головой рыцаря были слышны мерные шаги стражи, сменявшейся каждые несколько часов. Рыцарь не мог видеть того, что происходило во внутреннем дворе замка, однако он был достаточно опытным воином, чтобы определить, что в замке тревожно.

Для узников же все оставалось по-прежнему. Филип нередко помышлял о побеге, но, сколько ни ломал себе голову, не видел ни малейшей возможности выбраться из крепости. Оставалась лишь слабая надежда на Анну Невиль. Но где она, что с ней и насколько сильна над ней власть Монтегю, Филип также не ведал. Стражники были молчаливы, замкнуты и на вопросы не отвечали.

Филип поражался тому, как с самого начала не догадался, что Анна из рода Невилей. Не зря же так хлопотал епископ. И потом – глаза… Яркие зеленые глаза Невилей. Филип неотрывно думал об Анне, вспоминая каждый ее жест, каждый взгляд с того момента, как, заразительно хохоча, она вошла в покои епископа, и до горькой минуты, когда она исчезла на галерее зала в Уорвик-Кастле, унося с собой послание короля Эдуарда.

Как это часто бывает, воспоминания оказали на него гораздо более сильное воздействие, чем сама действительность. Перед ним чередой проходили дни их совместного пути, наполненные тем, что он принял за простое преклонение подростка перед прославленным рыцарем. И та их ночь у костра… Он обнимал тонкое девичье тело, но никакое чувство не подсказало ему, какое сокровище он сжимает в своих руках… И разве Анна не злилась, когда он увлекся уличной плясуньей?.. А однажды на его вопрос, что означает ее улыбка, она ответила: «Мне хорошо с вами, сэр Филип!»

Душа Филипа Майсгрейва была полна сладкой горечью, хотя порой он пытался отрезвить себя, внушая, что все это лишь пустые домыслы.

«Я становлюсь тщеславен и забываю, что она дочь великого Делателя Королей», – урезонивал он себя. Однако раньше он не испытывал никакого тщеславия оттого, что ему признавалась в любви сама королева Англии. Ее слезы и объятия только разбередили уже начавшую зарубцовываться рану. Именно поэтому Филип, с головой уйдя в опасные дорожные приключения, избегал даже думать об Элизабет.

Из задумчивости его вывел лязг отодвигаемого засова. Тяжелая дверь с визгом повернулась в петлях. Слуги принесли ужин. Молча накрыв на стол, они удалились.

Гарри весело потер руки:

– Клянусь чревом Господним, я на всю жизнь запомню достоинства здешней кухни! – И он подцепил ломтем теплого хлеба кусок паштета из оленины.

Пленники ели молча. В окно порывами задувал ветер. Низкие тучи затягивали небо, предвещая дождь. Где-то далеко звонили к вечерне, а над головой слышались тяжелые шаги закованного в броню лучника. Он беспрестанно ходил по площадке башни, останавливался у парапета, плевал вниз.

Неожиданно Оливер привстал.

– Вы слышали?

– Что такое, Нол70? – облизывая пальцы, спросил Шепелявый Джек.

Юноша прислушивался.

– Клянусь обедней, я только что явственно слышал мелодию нашего «Пьяного монаха». Вот опять!

Действительно, среди шума засыпающей крепости негромко звучала знакомая незамысловатая мелодия. Гарри даже подхватил напев:

– «…Которая булькает – буль, буль, буль…» Сэр Филип, да ведь это знак от леди Анны!

Майсгрейв подошел к окну. Звуки долетали со стороны жилых помещений крепости. Играли на лютне – нежном струнном инструменте, которому отдавали предпочтение дамы.

«Это может быть только Анна. Никому больше здесь не известна эта песенка. Но что это может означать? Что она не забыла о нас? Или это сигнал, чтобы мы были наготове?»

При мысли о побеге у Филипа радостно забилось сердце.

– Оливер, ступай сюда! А ну-ка, сыграй в ответ.

Юноша повиновался, наиграв нехитрый мотивчик на свирели. И звуки лютни, затихшие было на миг, зазвучали с новой силой. Какое-то время свирель и лютня словно перекликались, а затем лютня смолкла.

Воины переглянулись. Явились слуги убрать со стола, и, чтобы не вызвать подозрений, узники как ни в чем не бывало разбрелись по углам, а Оливер продолжал негромко наигрывать на свирели.

Время шло. Стемнело, и в башне воцарился мрак, ибо хотя пленников и сытно кормили, но жалели свечи, а в последнее время, едва на улице потеплело, перестали топить камин.

За окном хлынул дождь. Частый, шумливый, проливной. Было слышно, как клянет непогоду стороживший на башне лучник. Затем он сменился, и тяжелая поступь зазвучала вновь, перемежаясь с шумом дождя да перекличкой стражей на стенах замка.

Минул час. Возбуждение улеглось, и узников стало клонить в сон. Неожиданно Оливер тронул Майсгрейва за рукав:

– Сэр, слышите? Часовой спит.

Действительно, шаги на крыше стихли и отчетливо доносился зычный храп.

– Он не мог заснуть под проливным дождем… – пробормотал рыцарь. – Его явно чем-то опоили.