Жизнь Кольцова - Владимир Кораблинов

– Почему же странно?

– Да потому-с, что это очень легко взять и унизить великого писателя!

– Да вы что? – удивленно поднял брови Кольцов. – Это вы Кукольника, что ли, великим аттестуете?

– Да-с! «Рука всевышнего» – это великое создание великого человека-с! Ваш Белинский…

– Белинский не только мой, – возразил Кольцов. – Он всему русскому народу принадлежит.

– Это как понимать – народ-с? – с усмешечкой встрял Волков. – Народ всякий есть. Четырнадцатого декабря на Сенатской площади – тоже народ был-с… И мужик с топором против своего барина бунтует – и это народ? Не так ли?

– Конечно, – согласился Кольцов. – Это народ.

– Эх, господа! – воскликнул Добровольский. – Экие вы, право… Ну зачем святое искусство с презренной политикой мешать?

– Нет, позвольте-с, – не унимался Баталин. – Вон они сказали, – он указал на Кольцова, – описание жизни, натуральное художество…

– Ну, сказал, – нетерпеливо перебил его Кольцов.

– Так это как же понять-с? Это что ж, и как мужик квас хлебает, и как он лыко дерет – все натуральное художество?

– Да, – сказал Кольцов, – это все натуральное художество.

Он сильно закашлялся и схватился рукой за грудь.

– Ха-ха-ха! Ну, начудили ж вы, батюшка Алексей Васильич! – Волков снисходительно потрепал Кольцова по плечу. – Это вы ведь все с Белинского пересказываете! А вот мне приятель из Москвы писал намедни, будто славный наш актер Каратыгин пресмешные куплеты на Белинского сочинил…

– А не писал ли вам приятель ваш, – едва отдышавшись, гневно спросил Кольцов, – не писал ли он вам, что великий наш актер Щепкин Михайло Семеныч плюнул на эти куплеты и исполнять их отказался? Да знаете ли вы, что Белинского мы все, сколько нас тут ни есть, ногтя не стоим!

– Экося! – вскипел Долинский. – Что это вы нам в глаза Белинским тычете? А кто он такой, Белинский? А он, государи мои, неуч, студент выгнанный, пьяница, развратник! Молокосос, а взялся, вишь, критиковать людей порядочных, умных, образованных!

– Как вам не стыдно! – вскакивая со стула, закричал Кольцов. – Что вы врете! Вы, учитель! Чему же вы научите учеников своих, когда…

– А это, сударь, не твоя печаль, – грубо оборвал Кольцова Долинский, – чему мы учеников научим! Экося! – пьяно захохотал. – Подумаешь, фря какая, что с его сиятельством, с господином Жуковским по улице под ручку прогулялся, так уж ты думаешь – тебе все можно? Ан, брат, нет! Шалишь!..

– Господа! Господа! – умоляюще залепетал Дацков, становясь между Кольцовым и Долинским. – Алексей Васильич! Степан Яковлич! Ах, боже мой…

– Алексей Васильич! – подскочил Добровольский. – Голубчик! Вот винца не угодно ль? Славный портвейнец, доложу я вам. Каналья Потапов божился, что от Депре выписал…

– Нет! – идя к двери, сказал Кольцов. – Премного благодарен… Только я пойду. Мне душно, горло схватило…

Добровольский и Дацков загородили ему дорогу, но он решительно отстранил их и, пробормотав: «Извините, господа!» – ушел.

6

Мирное течение литературного вечера было нарушено. Какое-то время все молча сидели за столом.

– М-да… – наконец промычал Баталин. – Штучка-с!

– «Штучка»! – передразнил Долинский. – Это, сударь, бунтовщик, а не «штучка».

– Был долго с бычьими гуртами, – ухмыльнулся Волков, – перенял у них свирепость в характере.

– А в стихах – мычанье! – прибавил Дацков.

Все захохотали. Эмилия Егоровна ударила веером по плечу Волкова.

– Ах, какие вы! Разве так можно? Он такой жалкий…

– Понахватался и лезет с поучениями, – заметил Дацков. – «Натуральное художество»! «Народ»! – гримасничал, передразнивая Кольцова.

– Все-таки неловко, знаете, – нерешительно промямлил добряк Добровольский. – Обидели все-таки человека…

– И поделом! – пробурчал Баталин. – Со свиным рылом не суйся в калашный ряд.

После обеда все собрались в гостиной, и Дацков, вынув из заднего кармана тетрадку, принялся читать статейку о театре.

– Божественно! – простонала Эмилия Егоровна, когда Дацков закончил чтение.

– Чудный слог, легкость пера… Поздравляю! – рассыпался Волков. – Подлинно доставили удовольствие…

– Это, брат, тебе не Белинский, – угрюмо усмехнулся Баталин.

– Да уж и не Кольцов! – не утерпел Долинский.

Волков выхватил из кармана пачку листков и помахал ими.

– Кстати, господа, у меня есть одна вещица… не угодно ли?

– Силянс! Силянс! – прощебетала Эмилия Егоровна. – Мсье Волков прочтет нам свои стихи!

Иван Иваныч вышел на середину гостиной и, сделав ножкой какое-то мудреное антраша, начал:

Родился Чиж, любимец, знать, природы…

– Ох, попался кто-то на зубок нашему Ивану Иванычу! – восхищенно прошептал Дацков.

По перьям Чиж, —

продолжал Волков, —

Не так красивый,Но голос у Чижа был вовсе не чижиный:Он просто как-то пел,И пением своим привлечь к себе успелОн многих – даже бар… И вот в саду,В котором Чижик жил, – гульба, да на бедуВслух начали хвалить Чижа за пенье…

– Эге! – громко сказал Долинский. – Знакомый, брат, Чижик-то… Что-то на Кольцова нашего смахивает!

На Долинского зашикали. Волков продолжал:

Чиж вслушался: его прельстила слава.С гнезда родимого слетел,К хоромам барским подлетел.Лишь свистнет он – в хоромах кричат: браво!

– Ох, уморил! – вытирая слезы, покатывался Баталин. – Подлинно: Чижик!

Заметьте ж то, —

Волков значительно поднял указательный палец, —

В хоромах техНа окнах всехУченые висели в клетках птицы:Дрозды, малиновки, синицы,И под органчик все уж не по-птичьи пели,А песни русские, и вальсы, и кадрели…

– «Кадрели»! – замахал руками Долинский. – Вот именно, кадрели!..

И даже попугай,Как критик злой в журнале,На всех, кто ни пройдет в саду или по зале,Кричит: «Дуррак! Дуррак!»

– Белинский! Живой Белинский! – дрыгая ногами в клетчатых панталонах, закатывался Дацков. – Ну, Иван Иваныч, вот поддел, так поддел!

– Итак, —

важно продолжал Волков, —

Наш Чиж примолк и мыслит про себя:«Что ж, если в пенье свое яПрибавлю разного чужого —Ведь это блеску мне прибавит много!Все станут говорить, что Чиж, верно, ученДа и умен, —Вот у него какие слышны звуки,Как у ученых птиц, – не спеть так без науки!»Внимать прилежно Чижик стал,Синица как песнь русскую свистала,Как трели соловей на щелканье менял,И как малиновка кадрели напевала,И даже какПрохожим попугай кричал: «Дуррак! Дуррак!»Всего наш Чиж на память понемногуЧужого нахваталИ в пении своем без смысла все смешал,И стала песнь его не песнь, а кавардак,И эхо вторило одно: «Дуррак! Дуррак!»

Иван Иваныч сделал ручкой и спрятал листки в карман под громкий смех и крики «браво! браво!».