Дело принципа - Денис Викторович Драгунский

разбогатевшие буржуа понастроили там загородные домики. Я долго думала, откуда в папину голову могла залететь эта, в общем-то, идиотская мысль. Ведь он, если он правду говорит, никому не должен, то есть наше поместье не обременено долгами. Оно, насколько мне известно опять же, не заложено. Я думаю, что если бы в самом деле у папы были какие-то денежные неприятности, то я, в свои почти шестнадцать, конечно бы об этом догадалась. Были бы какие-то признаки и в папиных глазах, и в получаемых письмах, а главное, в поведении слуг. Но ничего такого не было, честное слово.

Неужели папа на самом деле так затосковал от скучной предопределенности своей жизни — жизни богатого степного помещика, которому ничего не остается, кроме как переодеваться к обеду и вести тяжелые, раздражающие разговоры со своей подросшей дочерью?

Ну а в самом деле, что ему делать? Жениться? Я уже не говорю, что он женат как католик, но допустим, что он каким-то чудом получил развод. Допустим, сам папа римский, сам святейший Пий Х дал ему такое позволение.

Но на ком может жениться сорокадвухлетний избалованный мужчина, обремененный тысячами больших и маленьких привычек, начиная от самых наимельчайших, вроде того, кружочек лимона класть в стакан или половинку кружочка, и кончая такими серьезными вещами, как полгода в деревне, полгода в городе, как долгие и обстоятельные сборы для глупого переезда туда и обратно, наем городской квартиры, абонирование ложи в театре и выбор друзей? Папа, как я уже вам рассказывала, был в этом смысле очень капризен и переборчив. Он не желал общаться с теми, кто знатнее и богаче его, ну и, разумеется, не мог общаться с мещанами и разными полудворянчиками. В общем, почти как рыцарь Роан из французской пословицы. Тот королем быть не мог, а герцогом не желал. А папа, значит, с князьями общаться не желал, а с бедняками не мог. Впрочем, какая разница? Недаром папа римский Григорий Великий назвал гордость первой в списке смертных грехов.

Гордость, наверное, заставила папу развестись с мамой, хотя ведь как упрямо он ее, гордость свою то есть, перед этим ломал. «А впрочем, — думала я, — вот это рабство, вот это желание упасть в ноги и поцеловать следы туфелек — это ведь та же самая гордость на самом-то деле». Желание безмерно возвыситься над человеком, перед которым ты вроде бы унижаешься, которому ты вроде бы эдак рабски предан, а в действительности этой своей рабской преданностью ты делаешь рабом его. Куда ни кинь — все клин, думала я, пока извозчик проезжал под большим каменным мостом, соединявшим скалу Штефанбург с холмом, на который мне предстояло взобраться, — с холмом, на котором и была улица Гайдна. Быть гордым нехорошо, быть покорным — другая сторона той же самой медали.

Везде один человеческий эгоизм.

Мне вдруг захотелось пройти пешком. Я остановила извозчика, вышла из коляски и, не расплачиваясь, сделала несколько шагов вперед. Извозчик испуганно смотрел на меня: вроде бы я не была похожа на шустрого юношу, который выскочил из ресторана, прыгнул в коляску извозчика, проехал полгорода и вдруг на перекрестке выпрыгнул, нырнул в подворотню и сбежал.

Я читала про такие случаи в фельетонах нашей городской газеты, где фельетонист под псевдонимом Старый Пудель рассуждал — как бы с точки зрения благовоспитанного пса — об упадке современных нравов. Нет, конечно, я не была похожа на такого микроскопического жулика, который ради полтинника рискует попасть в полицию, переночевать за решеткой и замарать вдобавок свое доброе имя. «Да и какие у них добрые имена? — ворчал Старый Пудель со страниц городской газеты. — Допустим, им наплевать на себя. Но как же их отец, мать, старшие братья? Разве можно так позорить фамилию? Да им наплевать на отца, мать и на фамильную честь. У них в голове вообще нет таких понятий. И вот этого мы никогда не поймем, а они никогда не поймут нас, с нашими предрассудками чести и достоинства. Конфликт поколений, господа. Что делать? Не знаю! Знаю только, что с этим надо как-то жить!»

Опять это проклятое «надо как-то жить»: с пороком сердца, с хромотой, с отвратительным характером и пустым местом в той части души, где у нормальных людей обычно располагается совесть.

Итак, я была не похожа на мелкого трактирного жулика. Но, с другой стороны — наверно, думал извозчик, — кто их знает, что это за публика, эти хорошо одетые барышни с аккуратными саквояжами и в новеньких, ни разу не покорябанных ботиночках?

Ботиночки — это главное, говорила госпожа Антонеску. Ботиночки главнее юбки, блузка важнее кофты, накидки или жакета. «Английские денди, — объясняла госпожа Антонеску, — так прямо и говорили: пиджак — это рамка для сорочки, и не более того. Поэтому у правильно воспитанного человека может быть поношенный пиджак, но должна быть новехонькая, безупречно отстиранная и идеально отглаженная сорочка. Этим он отличается от мещанина или просто от дурно воспитанного человека, который меняет модные пиджаки, а сорочка у него, если приглядеться, уже затрепана в области воротника».

Это примерно совпадало с тем, что говорил мне о костюмах папа. Значит, я была с обеих сторон правильно воспитана, и мне только чуточку жалко было, что я девица, а не юноша. И потому не могу быть денди в полном смысле слова.

Ведь денди, если вы помните, это не просто дорогой, но поношенный пиджак с великолепной новехонькой сорочкой. Денди — это еще манера поведения. Это упоительное сочетание безукоризненной, идеальной вежливости ко всем и каждому со столь же ясно выраженным презрением к окружающим. Денди всегда приходит чуть-чуть позже, чтобы на него обратили внимание в компании, и, конечно, уходит раньше всех, но не раньше, чем ошарашит собравшихся какой-нибудь ужасающей выходкой, но не такой, за которую дворяне вызывают на дуэль, а среди простых людей могут и по морде дать. А вот именно такой, от которой все только плечами пожмут, побледнеют, покраснеют, глаза закатят, но не найдут, что ответить. И вот после этого вежливо раскланяться и уйти.

Что за выходка? О, это особое искусство. Например, вкушая редкостную рыбу, пересказать рассказ знакомого путешественника о том, как эту рыбу ловят и как рыбаки ходят по корзинам, наполненным живой форелью, своими грязными, вонючими, босыми ножищами. А иногда даже суют свои ножищи в корзины с рыбой, чтоб слегка, знаете ли, прохладить распаренные стопы, да и заодно размочить мозоли рыбьей слизью. Если честно признаться, то я пару раз так пробовала. В гостях. Смешно было смотреть, как