Колосья под серпом твоим - Владимир Короткевич

– Он ничего не боится. А письмо пришло с верным человеком…

"Если б глаза могли испепелять, один пепел от него остался бы. Подумать только, сколько зла может наделать один человек!

Так вот, двенадцатого июля Виктор уволился из университета, и мы сразу поехали "железным змием" в Петербург. Сняли комнатку на Васильевском острове. Первого августа подал ректору прошение, чтоб милостиво разрешил сдавать приемные экзамены. Фамилия ректора Плетнев. Друг Пушкина, но человек, кажется, довольно старомодный и к особенным новшествам не склонен. Проситься буду на юридический, по разряду камеральных наук. Вначале решил было податься в медики, как Виктор, но раздумал. Здоровье людей – это, конечно, чрезвычайно важно. Но плоха та медицина, которая начинает с лечения болезни. Прежде всего болезнь надо предупредить. Создать людям человеческие условия. Чтоб жили сытно, чтоб одеты были хорошо, чтоб жили в ладной хате, чтоб не таскались по судам и правильно вели хозяйство, чтоб были свободными. Из камералов выходят самые лучшие хозяева и администраторы. А это главное. Потому что нельзя позволить, чтоб народ вымирал. Вон у нас на Гродненщине неурожаи несколько лет подряд, свирепствует холера, тиф косит людей, горячка.

А они, собаки, на нас жмут. На всю страну одно учебное заведение: Горецкая академия (это если не считать сморгонской, где медведей учили). Конечно, так им легче в когтях нас держать. Что с белоруса возьмешь? Темнота. Виленский университет закрыли, гимназии в Гродно и Белостоке закрыли. Из нашей, Свислочской, сделали училище на сорок учеников. А было же когда-то четыреста! Ну ладно! Учиться буду без устали. Не знаю, как будет с платой за обучение. Пятьдесят рублей серебром в год – это для меня слишком много. Может, освободят по бедности. И еще если б стипендию какую-то получить. Но это раньше, чем на втором-третьем курсе не получится, так что нечего и думать. Буду давать уроки".

– Ты б предложил ему помощь, – прервала опять Майка.

– Не возьмет. Да еще и обругает. Он гордый.

– Так что же делать?

– Попросил деда, чтоб Исленьев потряс связями.

– Они у него есть?

– А что? Он русский, петербуржец. В карьере ему никакие связи не помогут, а в такой чепухе найдутся. Дед под секретом отправил деньги за обучение на весь срок. А там скажут – освободили. Только ты никому не говори.

– Не скажу.

– Стипендию со временем получит. А не получит, сделаем, как с платой. Ну и уроки. Я посчитал. За неплохую комнату – десять рублей. Есть хотя бы два раза – восемь. Книги – пятнадцать. Форма с двумя сменами – двадцать. Значит, за еду и крышу в год двести шестнадцать. А вместе с одеждой и книгами – всего двести пятьдесят один рубль.

– Я не думала, что ты так практичен.

– Я – всякий… Так слушай дальше… "Дунина-Марцинкевича, о котором ты пишешь, не знать стыд. Первый наш настоящий поэт. В сорок шестом году напечатал в Вильне свою "Идиллию" (кажется, так), а в прошлом, в Минске "Гапона" да "Вечерницы". "Гапона" с "Вечерницами" высылаю, "Идиллию" достань сам. Здесь, конечно, слишком много всего на розовой водичке с панскими ("Извини, Майка", – сказал Алесь) соплями замешенного, но он может быть и злым. Ничего, что он пока что Кроеров в нашей жизни не заметил. Будет и это. Главное, наш человек. Талантливый. Главное – дoхла наша письменность, со времен общей панской измены забитая, загнанная. Сиротина наша с тобой первый голос подала. А чистый! А звонкий! Золото на хрустале. Васильки в жите! Серебряные капельки! Если б ты знал, Алеська, как хочется стихи писать! Но судьба развернуться не дает. И хватаешь сам себя за руку. И Марцинкевич молодчина! Я завидую тебе, что ты его видел.

Над твоей гимназической историей и посмеялись мы, и задумались потом. Но мне стало немного грустно, что ты в этом году не будешь поступать в университет и станешь, благодаря дедовым усилиям, приучаться к хозяйству. Если поедешь, то теперь, конечно, в Петербург, а не в Москву. Будем вместе. А пока я тебе подробно о своих делах писать не буду. Так, немножко. Бумага, сам знаешь".

– Жаль, – сказала Майка.

– "Ты знаешь, – читал Алесь, – я здесь полюбил русских людей. Благородный, хороший народ. И такой же несчастный, как и мы. Я раньше их знал по худшим образцам, по жандармам, что к нам понаслали. Сам знаешь, хороший человек на такое не пойдет, честных и искренних в такой среде искать напрасно. А тут присмотрелся – чепуху это на них наши панки, вроде твоего Лизогуба, мелют. И то правда, что нет плохого народа. Конечно, это не они нас в клочья рвут, в петлю толкают, выдавливая дух. Это государство палачей, омерзительное, страшное, гнилое. Тюрьма людей, тюрьма племен. Жандармы, аллилуйщики, продажная мразь! Из тюрьмы, из тюрьмы этой надо вырваться, если хочешь жить. Надо понять, что дело в жонде [100], а не в народе. И что если отсоединяться, так от него, а не от людей, которые сами ищут дружбы с нами. Много хороших хлопцев. И среди наших, и среди поляков, и среди русских.

"Современник" читаю довольно регулярно. И, знаешь, в августовской книжке новое имя. Попомни мое слово, если мы не дождались нового светила. Он русский. Фамилия Добролюбов. Человек, по всему видно, страшно доброжелательный, страстный и чистый. Наши хлопцы гордятся. Учится он в педагогическом. Это в здании университета. Под одной крышей. Помнишь, у Грибоедова (по твоему списку цитирую):

Есть в Петербурге институт

Пе-да-го-гический – так, кажется, зовут?…

Там упражняются в расколах и в безверье

Профессоры!

Профессоры "доупражнялись". Теперь подняли голос воспитанники. Вот оно как!

В следующем письме напишу обо всем подробнее. Передавай привет родителям, деду, Мстиславу. И конечно, Майке. Я люблю ее. Передай:

Где она сидела,

Там лавка золотела.

Золотые подножки,

Где стоят ее ножки".

Майка порозовела. Шевельнула губами.

– Вот это кавалер! Не то что ты.

Алесь, как будто не слушая, читал дальше:

– "Она настоящая белорусская девчина. И потому, извини, брат, я не хотел бы для тебя опасности".

Майкины щеки вспыхнули.

– Что ты написал?

– Написал, что мне дорог мир и ты. Но родина мне дороже всего. И если родине моей плохо, мне тоже ничего не мило, кроме родины. Не болит ничья беда, кроме ее беды. Я здесь не для того, чтоб шаркнуть ногой и сказать: je suis de passage [101]. Я здесь родился и здесь надеюсь умереть.

Она взглянула на него с уважением.

Урга и Косюнька мчали по миру. Снежно-белый и мышастая. А мир вокруг был желтый от ржищ и хрустально-синий от неба. Кое-где на последних лапинках поля женщины еще воевали с колосьями. Желтые бороды колосьев содрогались и безвольно ложились под серпом. И тонко-тонко, высоко, далеко дрожали в чистом воздухе прозрачные роднички голосов.

Перапёлка, пераляці поле і сіняе мора, перапёлка.Нясі звесьці ад ліхой свякроўкі дыда роднай маткінясі звесьці.Пра што, за што свякроў мяне білаасінавым кіем,пра што, за што?А ці ёй пасцелькі не слала, ці неразувала, а ці я ёй?Пасцель слала: кулачок пад бачок,камень пад галоўку,пасцель слала.Разувала ў цемным куточку альховымпруточкам, разувала.

– Бедная моя! – глухим голосом сказал Алесь. – Бедная моя земля!

Жалость охватила Майкино сердце. Она пристроила Косюньку к рыси Урги и нежно погладила каштановые волосы юноши.

Она никогда не знала, чего можно от него ожидать. "Неожиданный, как прадед Аким", – говорил Вежа. Действительно, неожиданный, как удар молнии. И потому страшно привлекательный.

– Я теперь знаю, – сказал он. – Ты думаешь, ты напрасно была багровой в той белой комнате? Нет, ты такая и есть.

Он смотрел на нее странными, совсем новыми, огромными серыми глазами. И ей вдруг стало страшно.

– И волосы лиловые… Все в мире так сложно. А мы ничего не знаем. У розы, например, голубой вечерний запах. Он звучит, как струна виолончели, когда ее тронешь в пустой комнате. А у чертополоха запах пестрый, шмелиный, и он совсем как басовое "до".

Непонятные глаза, казалось, видели ее до самого дна.

– А твои волосы пахнут дурманом и потому, конечно, лиловые.

Кони глотали широкий, добрый и страшный простор.

Толпа дворян шла подземным ходом. Пан Ярош шагал впереди с канделябром в руке. Шаги глухо звучали под серыми, словно запыленными, сводами. Вычурные темные тени бросались во все стороны на каждом повороте.

Шли в молчании, которое даже угнетало. Пятнадцать человек не хотели обмолвиться и словом.

Наконец пан Ярош сказал глухим голосом:

– Ступеньки, господа.

Начали подниматься. Потом Раубич открыл железную дверь, и все вышли на дневной свет, что падал через зарешеченное окно в огромное подземелье с каменным полом и сводчатым потолком.