«ДЕНЬ и НОЧЬ» Литературный журнал для семейного чтения N 11–12 2007г. - Марина Саввиных

С этими словами дядя Сурен увлёк Шрамова в святая святых — гостиничную комнатёнку, где он жил со своей административной супругой и куда, невзирая на многолетнее знакомство со Шрамовым, доселе никогда его не приглашал: как правило, они общались, сидючи в креслицах холла. Шрамов знал, что время от времени дядю Сурена навещают некие разномастные исповедники, с коими он замыкается в своей скорлупе, ведёт долгоречивые разговоры, но, вечно накрываемый матрёшками, не придавал этому особого значения.

Первое, что он увидел, прислонив зонт к двери, был сундукообразный, хоть и цветной, телевизор «Изумруд», заполонивший собственной персоной едва ли не половину комнатки-крохотульки и выполнявший, кроме прямых обязанностей — рыхления серого вещества соотечественников и опрокидывания на них экскаваторным ковшом эфира серого же вещества их поводырей, роль тумбы-подставки, на которой экзотической статуэткой утвердился череп какого-то серьезного зверя, о чём свидетельствовали жёлтые сталактиты и сталагмиты клыков.

— Это топтыгин, — пояснил дядя Сурен и тут же привычным движением отворил черепу пасть. Шрамов разглядел меж клыков и под клыками с десяток портретных фотоснимков различных величин.

— Сейчас ты имеешь редкую возможность лицезреть убийц и мздоимцев, ворюг и наркоторговцев, растлителей и маньяков, — стал выпускать попеременно резкие разноцветные клубы дыма обладатель удивительной трубки и таёжного черепа. — Лицезреть тех, кого не ищут милиция и прокуратура. Но ищу я. Вернее, хозяин тайги. Сюда приходят отчаявшиеся и потерявшие всякую надежду на справедливость. Я выслушиваю их и, только когда понимаю, что иных путей вмешательства не существует, уступаю дорогу Ему, — опустил, как забрало, верхнюю челюсть медведя дядя Сурен. — А Он идёт по следу. Ох, и почикает их мишка, ох, почикает! Скольких уже почикал… Все получили по заслугам. Аз воздам! Медленно, но верно. Везде и всегда. Это страшное оружие, мой мальчик! Пострашнее наших вакуумных бомб в Афгане, когда скрывающегося в пещере человека разрывало изнутри…

Шрамова бросило в дрожь:

— Дядя Сурен, да вы — чёрный колдун?!

— Э-э-э-э, мой мальчик! Кем только не приходится быть армянину в России! Даже — коми-пермяком. А теперь забудь всё то, что ты видел. Но запомни: если тебе будет невмоготу и ты разуверишься в законах возмездия, на земле есть ещё дядя Сурен Золотарян со своим медвежьим черепом.

Колдун-вседержитель искушающе глянул на приобщённого к бездне соблазна гостиничного постояльца. Трубка его попыхивала чёрным сернистым дымком. На лице Шрамова играли сполохи противоборств.

— Нет, дядя Сурен! Нет, — отшатнулся он в поисках зонта. — Я не готов.

9

Как цветущую водоросль, Шрамова вновь прибило к берегу Светы. Света — мягкое песчаное побережье: идёшь и следы утопают в пружинистой золотистой ржавчине. Посему он любил в ней Тело, но — вот незадача! — как раз Тело-то её он и не мог ублажить. Если поднапрячься, не исключено, это сумели бы Кустодиев и Рубенс, да и то, как бурлаки — в подъяремной связке, но только не Шрамов. Тела было много, а Души мало. Точнее, Тело было таким, что Душа в нём была незаметна. Терялась, точно секундная стрелка, выпавшая из разбитых часов в боксёрской раздевалке.

Однажды ему представилась возможность увидеть Душу восемнадцатилетней обгоревшей девушки. Душу засняли на видео. Поднимаясь по сужающемуся, как дерево к вершине, энергетическому лучу, исходящему из самопального прибора, наведённого на девушку руками целителя, Душа выходила из Тела трепещущей суетной точкой, которая, если прищуриться, даже имела свои очертания. «Когда вывели Душу, боль сразу же ушла, и мне стало легко и свободно!» — с чувством испытанного преображения рассказывала потом Шрамову та девушка, обращённая из головёшки в белую берёзу. Из этого признания напрашивался вывод, что болит не Тело, а Душа. Именно Душа сообщает Телу боль. И если Душа теряется в Теле, то и Тело не ощутит боли, которую Оно причиняет окружающим.

Уж что только не пытался Шрамов делать со Светой! И погружал указательный палец в её возбуждённую вульву, и подключал к нему средний, а там и — безымянный, чувствовал, как в поте лица работающие пальцы начинают уставать, менял правую руку на левую, но окончание было единым — она никогда не кончала. Света объясняла это случаем в лесопарке, где занималась утренними пробежками, а её подстерёг некий тать и под угрозой ножа взял осадой сзади. Шрамов так распалил своё сознание, что иногда представлял себя Светой: будто бы он бежит по лесу — и вдруг нож у горла, и ему лезет в штаны мужеподобная маньячка. Как-то он спросил дядю Сурена: «Может ли один мужчина, пусть даже с ножом, изнасиловать взрослую женщину?». Подымив для порядка промыслительной трубкой, тот покачал головой из стороны в сторону и продолжил произнесённую фразу: «…если этого не позволит сама женщина».

Свете почему-то казалось, что испытать оргазм она должна в каком-нибудь диком, неприспособленном месте — например, на безлюдном берегу Камы, где вздыбились обглоданные до белизны кости прибитого половодьем топляка, в перерыве, покуда один прогулочный теплоходик не увидит корму другого, или, предположим, «Пока движется баржа», — тогда Света, обняв величественными руками грубые брёвна, ошеломляла Шрамова молочной белизной литых державных ягодиц с кареглазыми симметричными родинками на обеих полушариях и понукала:

— Ну, давай!..

Вместе со Светой Шрамов так обучился управлять собственным организмом, что мог дать фору не только барже, но и черепахе Ахилла, доползшей из Древней Греции до наших дней. Однако, сдаётся, даже черепаха Ахилла не помогла бы Шрамову в его решимости удовлетворить ненасытную женщину. Света напоминала ему Каму, а Кама — Свету. Кама, в своём могуществе, настолько бесчувственная река, что в ней можно утонуть или её переплыть, но она не заметит ни того, ни другого.

Шрамов покосился на Свету. Она лежала с закрытыми глазами на походной «пенке», раскатанной на прогретом июльским солнцем песке, в плотно облегающем тело пунцовом купальнике и было видно, как под сачочками её век трепетали пойманные мотыльки непогашенного возбуждения. Шрамов смерил взглядом расстояние от этого до того берега. А если?..

Он вошёл по пояс в рыжеватую и тяжёлую, словно в ней растворены ржавые гвозди, неподвижную, на первый хапок, воду и поплыл. Переплывать реки было его страстью. Он коллекционировал их переплытие. На брелке личного крещения Шрамова позванивали Днепр с его гоголевской редкой птицей, Дон, в котором Григорий поил коня, а Аксинья черпала воду повинными вёдрами, туманная ввечеру Сороть, где купался Пушкин, холодная и стремительная шукшинская Бия, несколько андроповских озёр в Карелии, отрезок Чёрного моря от скалы «Парус» до Ласточкина гнезда и обратно, и, наконец, река Великая напротив Псковского кремля (но это из-за названия!). Света ещё подтрунивала: «Реку Великую умалил Шрамов!»

Ах, умалил?.. А что вы скажете насчёт Камы? Камы в его коллекции ещё не было. Кама походила на стальной гигантский ключ от ворот осаждённой крепости, подносящийся на милость победителя.

Он изобрёл свой способ взятия рек. Всякая река — размер и норов. Ударно-безударное пространство. Овеществлённая стопа. Явленное стихотворение. Можно переплывать гекзаметром, можно саженками частушек, можно — под Бродского, а можно — под Тряпкина. Река задаёт вам автора, автор — внутренний ритм, а ритм, или скорость стихотворения, позволяют не замечать водной преграды. Скорость стихотворения — надувная лодка, плот, катамаран, паром, водный мотоцикл, прогулочный теплоход. Все утонувшие либо не знали стихов, либо забыли их, оказавшись в воде.

Только упаси вас Боже переплывать Каму под Абанькина! Наглотаетесь и захлебнётесь:

Изнурена любовью речка Кама,Приняв в себя ручьи дерьма и спермы…

Такие стихи хорошо читать на берегу, запивая водочные дозы предусмотрительно принесенной в баллоне родниковой водой. Поэтому Шрамов знал — под кого переплывать Каму. Думаете, под Владислава Дрожащих?

Бравурно стою на подножке заката, генерал разлуки,дождями кипучего блеска одет…

Что вы! Подобные строки — скорее, для океанской пучины, когда фрукт лайнера раскалывается надвое, и семечки пассажиров сыплются из его сердцевины… Нет, Каму следует переплывать под Рубцова. Да и то — под единственное его стихотворение «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны…»

Десять затяжных строф… В заплыве их можно читать про себя и дважды, и трижды, и четырежды, однако именно они позволят преодолеть этот мощный безразличный ток древней воды, только кажущейся неподвижной и безжизненной, но, как только, достигнув середины реки, вы глянете в её текучую бездну шальною, попавшей в зрак великана мошкой, так сразу различите мириады поднятых со дна песчинок, будто несомые ночным небом бесчисленные звёзды: