Нечаев: Созидатель разрушения - Феликс Лурье

«Придя довольно рано, Н. И. [Стороженко] узнал, что Прыжова еше нет; он сел, его поджидая. Через некоторое время внизу хлопнула дверь. Сидевшие в комнате подчиненные экзекутора, как по команде, поднялись с места, выстроились в два ряда, а один из них, подняв огромный гроссбух, вышел вперед к двери. Внезапно с шумом распахиваются двери присутствия, и в них появляется сам начальник в шубе, шапке и калошах. Предводитель поднимает горе (вверх. — Ф. Л.), наподобие диакона, гроссбух и густым басом провозглашает: «Экзекуторство твое да помянет Господь Бог во Царствии Своем всегда, ныне, присно и во веки веков». — «Аминь», — отвечает приветствуемый. — «Здорово, ребята!» — «Здравия желаем, ваше экзекуторство». Театральным жестом начальник сбрасывает шубу на руки курьера, подходит к столу, где уж были приготовлены графинчик и закуска, наливает рюмку, поднимает ее вверх и с тем же приветствием, которому хором по-прежнему отвечают подчиненные, выпивает и с величавым жестом оканчивает: «угощайтесь». И такая сцена повторяется изо дня в день».[511]

Служба экзекутора продолжалась недолго, в 1867 году Гражданскую палату закрыли. С горя Прыжов пытался утопиться в Патриаршем пруду, но его вытащили. По протекции поступил в частную железнодорожную контору, но не прижился. В «Народной расправе» сорокалетний Иван Гаврилович оказался случайно — не нашел в себе сил сопротивляться натиску Нечаева. Во время следствия по просьбе защитника К. К. Арсеньева Прыжов написал «Исповедь».[512] Приведу из нее извлечение:

«Перед арестом было у меня два обыска, — один нечаянный, сделанный полицмейстером Полем, другой перед самым арестом — и в оба раза ничего не нашли… Арестовали вечером. Добрый друг, не покидавший меня целую жизнь, была моя собака Лепорелло, старая и слепая, подарок доброго приятеля Виктора Касаткина, запутанного Кельсиевым и умершего изгнанником неизвестно за что в Женеве, (Что он погиб — не беда: люди будут, но жалко, что с ним погибла его добрая библиотека по истории России.) Лепорелло спал за печкой. Частный пристав вытащил его оттуда за шиворот и со всего размаха кинул его середь комнаты. Собака болезненно завыла и ушла; вой ее с тех пор преследовал меня день и ночь, а собаку я больше не видел: она без меня умерла. Взяли меня, не сказавши, куда ведут, без халата, без белья, без чаю…

Привезли в Сретенскую часть; в канцелярии вдруг, по знаку частного пристава, бросился на меня неизвестный человек в сюртуке, вероятно писарь и, приговаривая: «мы цырульники, делаем всякия операции», разорвал у меня застегнутую шубу и начал все рвать на мне и обыскивать… Больного, в жару, и совершенно мокрого от пота, меня заперли (в конце ноября) в мерзлой и никогда не топленный номер. Я звал частного, сказали нет — дома нет. Вместо постели черная лепешка, вся покрытая вшами; керосиновая лампа без стекла душит; я попросил вынести — нельзя; адски спертый воздух совершенно отравляла параша (судно), стоявшая в углу, но я умолил на другой день вынести ее и на свои деньги купил, вместо нея, кувшин. Скинув в угол лепешку с постели, я в шубе под утро уснул; пришел частный и закричал, чтоб топили… Трое суток, день и ночь, меня рвало и несло; давали опиум, но меня снова рвало; чувствуя, что вот задохнусь от керосинового чада и умру, я кое-как вырвался из части, убедив частного, что имею сообщить Слезкину важныя вещи, но в самом деле хотел объяснить, что умираю, но к ужасу моему, придя к Слезкину, совсем забыл, зачем пришел, и нес всякий вздор. В квартире генерала Слезкина тоже меня рвало и несло. На другой день (пятый) я уже был без памяти. Частный, несмотря на то, что при части есть доктор и даже жалованье получает, говорил: «это притворство». Гораздо умнее и последовательнее был один квартальный, который еще до времени моего беспамятства говорил жандарму: «ну, уж привезли человека, трое суток не спит, не жрет ничего; все его несет, и все-таки не поколел — вот так подлец!» Затем не помню ничего, кроме того, что была жена, что жандармский офицер, увидав меня, испугался и старался снять с меня галстук с шеи и очки, по я его гнал; затем ровно ничего не помню, пока не очнулся в острожской больнице».[513]

После выздоровления и первых допросов Прыжова отправили в Петербург и 6 марта 1870 года поместили в Екатерининскую куртину Петропавловской крепости,[514] 15 июля 1871 года ему объявили приговор, оказавшийся вторым по тяжести после Успенского, — 12 лет крепости и поселение в Сибири навечно. 21 декабря Прыжова, Кузнецова и Успенского рано утром отвезли на Конную площадь для церемонии публичного объявления приговора; их взвели на эшафот, приковали к позорным столбам, торжественно произнесли известный им приговор и продержали прикованными около часа. В архиве III отделения сохранилась записка, составленная по донесениям секретных агентов:

«Церемония публичного объявления приговора Успенскому, Прыжову и Кузнецову прошла совершенно спокойно. Народа было довольно много, но большею частью местные торговцы и чернорабочие.

Для обратного следования с площади преступников посадили в тюремный фургон, и тут из толпы отделилось человек 15 нигилистов, которые сопровождали преступников до замка (Литовский замок. — Ф. Л.). В числе сопровождавших была сестра Успенского, Надежда; ее несколько времени под руку вел Черкесов.

Непонятный беспорядок был в том, что фургон с тремя преступниками, тюремным сторожем и возницею тащила одна лошаденка, до того плохая, что она раз шесть останавливалась. Около Никольского рынка навстречу привели двух лошадей. Шествие снова остановилось, и стали было перепрягать, но служитель, который привел лошадей, был пьян и начал ссору с кучером фургона. Кончилось тем, что к фургону, не выпрягая первоначальной клячи, прицепили вторую».[515]

14 января 1872 года Прыжова отправили в Виленскую каторжную тюрьму, оттуда в Иркутск, там в остроге ему пришлось с Николаевым и Кузнецовым ожидать дальнейших распоряжений властей. Из Иркутска Прыжова отвезли в Забайкальскую область на Петровский железоделательный завод, в 1881 году он вышел на поселение, жил мелкими литературными заработками и помощью брата.[516] Во всех странствиях его добровольно сопровождала самоотверженная жена О. Г. Мартос. Прыжову она была единственным верным другом и самым родным человеком, постоянной поддержкой и опорой. Ольга Григорьевна скончалась поздней осенью 1884 года, а 27 июля 1885 года умер Иван Гаврилович.

Оставшиеся после него бумаги и книги попали к соседу, дальнейшая их судьба неизвестна.[517]