Святой папочка - Патриция Локвуд

разрумянившись от вина, и смеемся над шутками, которые никто другой здесь не счел бы смешными. Болтаем с несколькими семинаристами, которые не забыли подойти и поблагодарить ее за угощение. Она заметила, что ее всегда благодарят только те семинаристы, что приехали из других стран. Все остальные, видимо, думают, что мама идет в комплекте с церковью. Я вижу, как Даррелл раскачивается на пятках в углу, внимательно изучая взглядом пол, чтобы случайно не попасться на глаза какому-нибудь диковолосому пророку, который увлечет его в пустыню болтовни и скормит своей риторической саранче. На долю секунды я задаюсь вопросом: «Почему он все еще здесь», а затем понимаю, что он должен остаться и подождать, пока все не уйдут. Моя мать подзывает его с другого конца комнаты.

– Даррелл, иди поешь, – безмятежно и нараспев зовет она. Ее голос превращается в настоящую музыку, когда она что-то кому-то предлагает, хотя по большей части мы умоляем ее не петь.

– Присядь на минутку и поешь.

И Даррелл садится, чтобы вкусить мамино скромное, строго-по-рецепту-приготовленное, утром-еще-в-озере-плававшее гамбо.

* * *

Смерть ближе к церкви, в прямом и переносном смысле. Она каждую неделю сидит на скамье вместе со всеми, кладет жалкие копейки в корзину для пожертвований и выходит под руку с какой-нибудь семьей, каждый раз новой. Она галантна, на ней черный костюм, она открывает перед ними двери и вежливо провожает. Люди, которые ближе всех остальных к началу и концу своего пути, занимают особое место в церкви, ее сила непостижимым образом затягивает их на свою орбиту. Мальчик, который иногда помогает нам сгребать листья и расчищать снег, недавно потерял свою мать. Женщина, которая преподавала музыку у шестиклассников, недавно бросилась под поезд. У мужчины, живущего по соседству, не хватает чего-то в горле, поэтому его жена из чувства солидарности никогда не ест твердую пищу. Раздается телефонный звонок, всегда посреди ночи. Произошел несчастный случай. Что-то непоправимое случилось малышом. И голос говорит: «Пожалуйста, приезжайте».

После мессы я часто бродила туда-сюда мимо дверей в гостиную, куда меня не пускали, и видела, как отец все говорит и говорит с каким-то темными фигурами, стоящими ко мне спиной. Они нуждались в нем. У них были блудные сыновья и беременные дочери, пропавшие мужья и отчужденные, холодные жены. У них, наконец, были смертельные диагнозы. Наша гостиная была для них церковью в не меньшей степени, чем здание по соседству. Воскресенье за воскресеньем в нашу гостиную приходило нечто немыслимое и беседовало с моим отцом.

Внутри эта комната была меньше, чем казалась снаружи. Как только вы переступали порог, мир сжимался до аномально маленьких размеров и превращался в тесную клетушку. Ее неизменными атрибутами были дурные вести, так же как неизменные атрибуты кухни – это банки с мукой и специями. И там, и там кто-то заботился о тебе. По ковру стелилась тишина, похожая на первую снежную пыль – предвестницу грядущей бури – по которой можно сказать, затянется ли непогода. Тишина поднималась над ковром и мягко опускалась на темно-синие диванные подушки. В течение недели, пока мы там были, мы ни разу не зашли в гостиную – было слишком страшно. В ней повсюду оставались следы чужого присутствия.

Пока я жила в отцовском доме, я всегда накрывала на стол и для этого немыслимого гостя, поддерживала с ним разговор, передавала ему хлеб, наполняла красным вином его бокал. Но меня не было здесь так долго, что я все забыла. И теперь мне приходилось учиться снова.

Жизнь рядом с церковью также предполагала, что иногда в нашу дверь в три часа ночи стучался незнакомец и просил пять долларов на бензин, утверждая, что в запертой на обочине машине его ждут дети. Всегда дети в машине. И всегда пять долларов. Мы не могли говорить «да» всем подряд, потому что тогда их становилось бы только больше и больше. Помощь нужна была всем. Каждому. Потребность в других людях – это естественно. Всем нужны вода, еда, зеленые купюры, смысл, прикосновения, разговоры и еще бог весть что. Стоит сказать «да» одному человеку, и на следующую ночь на порог заявится другой жаждущий поговорить о том, что происходит после смерти. Мой отец всегда открывал им дверь и говорил тихим отеческим голосом, который успокаивал даже меня в соседней комнате, но помочь он мог не всегда.

Что побуждает человека выбрать себе работу, которую придется выполнять до гробовой доски, в любое время суток, постоянно балансируя на грани? Когда мой отец был дома, большую часть времени он проводил в горизонтальном положении и гонял нас вверх и вниз по лестнице с поручениями, но когда среди ночи раздавался звонок в дверь, он вставал и выходил без малейшего раздражения – чтобы служить немыслимому гостю, читать над ним ритуальные слова, подкладывать ему под голову подушку. Его набор для Последнего Причастия лежал у лестницы возле входной двери: квадратная пластиковая бутылка со святой водой и бутылка поменьше с золотым маслом, которое называлось «миро», а еще круглая металлическая коробка с простым крестиком на крышке, в которой хранилось все необходимое для обряда. Он меня очаровывал – этот набор для выживания, особого, продвинутого уровня, с аккуратно разложенными инструментами, верный помощник в борьбе со смертью. Святая вода ничем не отличалась по запаху от обычной воды, но миро пахло так, как будто его выжали из оливок со Святой Земли. Мы называли этот обряд Последним Причастием, но в восточной православной церкви есть похожий ритуал, который называется Молитвой по Исходу Души из Тела Страждущего, и этот вариант мне нравится больше, потому что я люблю слова.

Меня растили так, чтобы я всегда думала о теле. Тело свисало с куска деревяшки в передней части церкви. Оно занимало все мое внимание. Больше смотреть было решительно не на что, совсем. У него выпирали ребра, его подбородок касался груди, волосы застыли от пота, а последние слова были прибиты к его губам. Он был древесного цвета, но мы называли его белым. Если я смотрела на него слишком долго, у меня перед глазами все плыло, а ощущение собственных границ начинало расплываться до широких стен и высоких шпилей, пока я не начинала чувствовать, будто церковь и есть мое тело, а я в ней – маленькая пульсирующая красным точка боли.

После Причастия я опускалась коленями на скамью и наблюдала. Люди, которые чем-то болели, шли последними, ехали в инвалидных колясках, ковыляли на ходунках. Им помогали их дочери. В Страстную пятницу один мужчина протащился по проходу на