Австрийский моряк - Джон Биггинс

Она помолчала некоторое время, потом вдруг спросила.

— Скажи мне, Отто... почему ты должен вернуться?

Вопрос прозвучал так прямолинейно, что потребовалось время, чтобы до меня дошел смысл.

— Что значит - почему я должен вернуться? Черт возьми, да если я не вернусь, то меня арестуют как дезертира, даже не посмотрят на офицерское звание и, скорее всего, расстреляют. Даже если я опоздаю на день без серьезного основания, меня отправят под трибунал.

Она посмотрела на меня хитрым и проницательным взглядом из-под строгих черных бровей.

— Отлично, тогда стань дезертиром, если ты это так называешь. Конечно, ты не единственный. Я разговаривала с доктором Навратилом в госпитале как раз перед отъездом, и он сказал, что в лесах Богемии их полно. Если власти хотят расстрелять тебя за то, что ты не хочешь воевать за них в этой проклятой войне, то думаю, они в любом случае тебя не заслуживают.

На некоторое время я потерял дар речи, настолько возмутительно, почти кощунственно прозвучало это для человека, прослужившего всю сознательную жизнь офицером Австрийского императорского дома. Наконец ко мне вернулась способность говорить.

— Елизавета, ты совсем спятила? Я офицер императорского и королевского флота с двенадцатилетней выслугой, а не какой-нибудь полоумный русинский крестьянин, удирающий к русским окопам...

— Да, а я любящая тебя женщина, и не дам больше и медного гроша за Австрию, военно-морской флот и войну после всего, что видела. Послушай, недалеко отсюда есть хижина пастуха, там, в соседней долине. Он у меня в долгу. В детстве я приносила ему кое-какие лекарства, чтобы вылечить его жену от лихорадки. Я отправила ему записку, прежде чем мы отправились сюда, и он согласен тебя спрятать. Там тебя ни за что не найдут до конца войны, а я всегда смогу наплести какую-нибудь историю и сказать, что ты упал с утеса. Если солдаты могут удрать с войны, почему не могут офицеры?

— Но Елизавета, будь благоразумна, ради бога. Я командир подводной лодки, воюющий с врагами императора...

— ...и скоро отправишься на тот свет и сгниешь на своей ужасной лодке на дне моря, в то время как все графы и князья пристроили своих жалких сынков на безопасные места на заводах по производству боеприпасов.

Её бездонные зелёные глаза наполнились слезами.

— ...а княгиня Эрленди-Братиану станет военной вдовой во второй раз, только на этот раз, даже не успев выйти замуж.

Она притянула меня к себе и сжала в объятиях, на удивление крепких для такой изящной женщины.

— Ах, Отто, угрюмый трудолюбивый чех, разве ты не понимаешь? Ты один из лучших командиров подводной лодки, и тебя будут по-прежнему посылать в рейды, и однажды ты не вернешься… Нет, дорогой, ты — единственный человек, которого я полюбила, и я никому не позволю тебя отнять.

Мы начали целоваться: не соблюдая этикет, приличествующий обрученным, а дикими, опьяняющими поцелуями. Она притянула меня к своему гибкому телу и начала расстегивать мою одежду.

— Отто, займемся здесь любовью... не ускользай от меня.

— Лизерль, ты с ума сошла? Мы должны пожениться в июле...

— Да, и к июлю ты можешь отправиться на корм рыбам. Случится что-то ужасное... Я чувствую... Я не хочу остаться старой девой.

— Старой девой? Но ведь ты вдова?..

— На бумаге — да. Но брачная ночь оказалась неплодотворной: князь был слишком пьян и к тому же оказался жутким извращенцем: я и то лучше в этом разбиралась, чем он. — Она снова меня поцеловала. — Давай же, покажи мне, как это делается. Ты пятнадцать лет развратничал во время путешествий по всему миру, поэтому, уж конечно, одна маленькая медсестра не доставит тебе хлопот.

Что ж, любопытный поворот событий, это уж точно: обольститель с большим стажем, профессионал в искусстве укладывания женщин в горизонтальное положение, теперь столкнулся с восхитительной юной особой, умоляющей его использовать свои способности, но при этом по необъяснимой причине он отказывается выполнить требования. Но прошу, поймите, что помимо наших собственных чувств существовали еще и другие соображения.

Старая Австрия была любопытным обществом, весьма чопорным в некоторых отношениях и чрезвычайно распущенным в других, но с очень строгими неписанными правилами поведения. И в то время считалось, что не состоящий в браке офицер может вполне свободно расходовать свою энергию на актрис и продавщиц, или даже дочерей либеральной интеллигенции, но к добрачным отношениям с дворянкой, с которой помолвлен, относились немного по-другому. Помимо чести женщины не стоило забывать про её семью — если не хочешь закончить как мой старый друг Макс Гаусс, которого последний раз я видел рано утром в венском парке. Он скрючившись лежал в тачке садовника, и тонкий кровавый след тянулся в траве, пока его везли к фургону гробовщика. Может, я и похож на хладнокровную расчетливую скотину, но я знал, что Келешваи очень бы хотели от меня избавиться; да и Миклош слыл превосходным стрелком…

Но в конце концов тем утром на высоком, усыпанном цветами горном лугу, пока над нами кружили орлы, эти колебания накрыло нахлынувшее цунами нашей страсти. До той поры меня любили многие женщины — и, к сожалению, многие будут любить и впоследствии — но как любила она в тот день — никто. Когда все закончилось, мы лежали рядом. Я обнимал ее, а она, улыбающаяся, но печальная, положила прелестную голову мне на плечо. И все же, как раз когда я пристально посмотрел на нее, у меня не выходили из головы ее слова: "Случится что-то ужасное — я чувствую...".

Вечером мы возвратились в замок, где меня как обычно демонстративно не замечали. На следующий день разразился дождь. При таком количестве слуг вокруг не было никакой возможности для дальнейших любовных приключений. Мы нашли убежище в библиотеке, единственной комнате, где, как мы правильно предположили, никто из семьи Келешваев нас не побеспокоит. Ничего стоящего для чтения там не оказалось, только изъеденные жучком и полуистлевшие тома по геральдике и пораженные плесенью теологические труды. Как Бела Месарош и многие представители венгерского дворянства, Келешваи являлись дебреценскими кальвинистами.

Не то чтобы это было заметно, однако доктрина выбора через благодать, казалось, значила для них не что иное, как укрепление презрительного высокомерия к крестьянам, конечно же, православным, и поэтому их так удобно проклинать на том и этом свете. Мы сидели рядом, а дождь на улице лил ручьями, пузырясь и булькая в сточных канавах замка. Мы жаждали друг друга, но желание теперь казалось более глубинным, чем простое физическое вожделение. В конце концов, что есть любовные ласки для истинно любящих, как не символ единения? Её объятия были сладкими и обещали стать еще слаще в будущем. А сейчас было вполне достаточно находиться вместе, греясь в тепле и близости друг друга.