Стихи про меня - Петр Вайль

Как писал Блок: "Всякое стихотворение — по­крывало, растянутое на остриях нескольких слов. Эти слова светятся, как звезды. Из-за них суще­ствует стихотворение. Тем оно темнее, чем от­даленнее эти слова от текста". У Цветкова о том же: "какие случаи напрасные везде / недоумения пехотные окопы", или так: "окликнешь кореша из сумерек семен / и ждешь уверенный а он Гри­горий вовсе".

Однако есть и доверие: "гитару в сторону да­вай друг другу сниться / а жить само сумеется тогда".

И даже потом, через десятилетия, после мол­чания, с той же японской страстью: "проснуться прежним навеки на этих фото". Нечто постоян­ное прослеживается в Цветковских стихах, да и в нем самом: запечатлеть, поместить в слепящую прорезь картона, поверить.

С такой трогательностью поэт глядит на свою юность, и этот Цветков немного другой, прого­варивающий больше и подробнее, а в прозаиче­ских главках книги "Эдем" даже не по-цветковски обильно: "И если есть Бог, а теперь считают, что непременно есть, надо спросить Его, куда девается то, что проходит? Может быть, прошед­шее — это все равно что никогда не бывшее. Есть только то, что есть сейчас, а того, что было, сей­час нет. Был город, город, были в нем какие-то жители, но теперь остается полагаться на память, потому что нельзя уже протянуть руку и сказать: вот!"

Все помним о детстве и юности, и все невер­но — и не может быть верно: как исполнять му­зыку на аутентичных инструментах: воссоз­дать — не воссоздать. Первая любовь, первое свидание, первый поцелуй — и первое забвение, то есть почти сознательно организованное забы­вание.

Ирка Соколова была дочкой артистов риж­ского ТЮЗа, которых я видал на сцене в "Друг мой Колька", мы жили на соседних дачах в Яундубулты и целовались с Иркой в дюнах, я — впер­вые по-настоящему, с языком. Все это обычно, но мне теперь кажется то ли чересчур взрослым, то ли покаянно гнусным, что уже тогда, целуясь, знал, что это для будущего опыта, например, что­бы подмигнуть гостившему у нас московскому кузену Володьке, мол, ты старше на три года, а я тоже вот. Знал, что не позвоню в сентябре, вер­нувшись в Ригу, хотя обещал. Сколько ж таких сентябрей прошло с того 62-го.

Перебираю фотографии.

У новогодней елки на встрече 55-го. Видимо, Пьеро: жабо, колпак, лицо глупое-глупое.

В Москве на ВДНХ в 61-м у вывески "Ковро­вые изделия Туркменистана".

Опершись на ядро Царь-пушки, тогда же.

Постановочные снимки дома. К отцу пришел приятель-фотограф, мы с братом за шахматами, отец наблюдает. Доску долго искали, обнаружи­ли на антресолях.

Та же съемочная сессия. Брат якобы говорит по телефону, я слушаю. Над нами японский ка­лендарь с красавицей, года три висел.

В школьном заснеженном дворе, изображая галантность, с русской красавицей семитского облика в шубке и сапогах, теперь живет в Из­раиле.

С одноклассниками, все в меховых шапках, все сосредоточенно курят: мужчины.

Люда Овсянникова рядом за партой, тонень­кая, беленькая, уж как нравилась, но ничего не было, а могло, еще как могло, потом жалел.

Таня Данилова, первая любовь, такую не по­мню: на скамейке в каком-то саду, с косой через плечо, Тургенев.

А вот такая она была: улыбка наивная, над­менная, беззащитная, коварная.

С тряпкой в руках в коридоре казармы, пози­рую. Без позы — сколько раз мыл полы, но и без снимков.

Сам собою неузнаваемый в армии. Приятель сказал тогда, встретив: "Здорово, пол-Вайля!"

С Юркой Подниексом — военные меланхоли­ки: дембель близко.

Из горла, смельчак, под вывеской "Штаб доб­ровольных народных дружин".

Восходящая звезда республиканской журна­листики: галстук, чего прежде не водилось, взгляд уверенный и нагловатый.

Свадьба. Неужели мог быть такой комсомоль­ский облик: из-под венца — на БАМ!

В редакции, склонившись над оттиском свер­станной газетной полосы. Маска значительнос­ти: дело делаем.

На фоне Кремля с нарочито плакатным пафо­сом в выражении лица: ну, диссидент.

На хуторе под Лиепаей, перед самым отъез­дом на Запад, в безлюдности погранзоны: пус­тыня в предвидении Нью-Йорка.

На рижском перроне 4 сентября 77-го. Жена брата сияет: через год отчалят и они. Приятели заняты своей болтовней. Отец растерянно и не­уместно улыбается: объектив направлен.

Самый последний в Риге снимок: сдвинутое лицо в окне двинувшегося вагона с надписью "Schlafwagen".

Самая последняя фотография в стране: пере­садка в Минске, на лицах у всех — уезжающих и провожающих — никакой грусти, воодушевление и целеустремленность: где сейчас открыто?

Я еще не сумел полюбить свою молодость. Мне она пока только интересна.

ЗАРУБЕЖНЫЙ ПОЛИГОН

Лев Лосев 1937

Один день Льва Владимировича

Перемещен из Северной и НовойПальмиры и Голландии, живуздесь нелюдимо в Северной и НовойАмерике и Англии. Жуюиз тостера изъятый хлеб изгнаньяи ежеутренне взбираюсь по крутымступеням белокаменного зданья,где пробавляюсь языком родным.Развешиваю уши. Каждый звуккалечит мой язык или позорит.Когда состарюсь, я на старый югуеду, если пенсия позволит.У моря над тарелкой макарондней скоротать остаток по-латински,слезою увлажняя окоем, как Бродский, как, скорее, Баратынский.Когда последний покидал Марсель,как пар пыхтел и как пилась марсала,как провожала пылкая мамзель,как мысль плясала, как перо писало,как в стих вливался моря мерный шум,как в нем синела дальняя дорога,как не входило в восхищенный ум,как оставалось жить уже немного.Однако что зевать по сторонам.Передо мною сочинений горка."Тургенев любит написать романОтцы с Ребенками". Отлично, Джо, пятерка!Тургенев любит поглядеть в окно.Увидеть нив зеленое рядно.Рысистый бег лошадки тонконогой.Горячей пыли пленку над дорогой.Ездок устал, в кабак он завернет.Не евши, опрокинет там косушку...И я в окно — а за окном Вермонт,соседний штат, закрытый на ремонт,на долгую весеннюю просушку.Среди покрытых влагою холмовкаких не понапрятано домов,какую не увидишь там обитель:в одной укрылся нелюдимый дед,он в бороду толстовскую одети в сталинский полувоенный китель.В другой живет поближе к небесамкто, словеса плетя витиевато,с глубоким пониманьем описаллирическую жизнь дегенерата.Задавши студиозусам урок, берем газету (глупая привычка).Ага, стишки. Конечно, "уголок", "колонка" или, сю-сю-сю, "страничка".По Сеньке шапка. Сенькин перепрыгиз комсомольцев прямо в богомольцысвершен. Чем ныне потчуют нас в рыг-аловке? Угодно ль гонобольцы?Все постненькое, Божии рабы?Дурные рифмы. Краденые шутки.Накушались. Спасибо. Как бобышевелятся холодные в желудке.Смеркается. Пора домой. Журналмосковский, что ли, взять как веронал.Там олух размечтался о былом,когда ходили наши напроломи сокрушали нечисть помелом,а эмигранта отдаленный предокдеревню одарял полуведром.Крути, как хочешь, русский палиндромбарин и раб, читай хоть так, хоть эдак,не может раб существовать без бар.Сегодня стороной обходим бар.Там хорошо. Там стелется, слоист,сигарный дым. Но там сидит славист.Опасно. До того опять напьюсь,что перед ним начну метать свой бисери от коллеги я опять добьюсь,чтоб он опять в ответ мне пошлость высер:"Ирония не нужно казаку,you sure use some domestication",(уж вам бы пошло на пользу малость дрессировки)недаром в вашем русском языкутакого слова нет — sofistication"" (изысканность)Есть слово "истина". Есть слово "воля".Есть из трех букв — "уют". И "хамство" есть.Как хорошо в ночи без алкоголяслова, что невозможно перевесть,бредя, пространству бормотать пустому.На слове "падло" мы подходим к дому.Дверь за собой плотней прикрыть, дабыв дом не прокрались духи перекрестков.В разношенные шлепанцы стопывставляй, поэт, пять скрюченных отростков.Еще проверь цепочку на двери.Приветом обменяйся с Пенелопой.Вздохни. В глубины логова прошлепай.И свет включи. И вздрогни. И замри: .. .А это что еще такое?А это — зеркало, такое стеклецо,чтоб увидать со щеткой за щекоюсудьбы перемещенное лицо.

1981