Эйзенхауэр - Георгий Чернявский

На выборах победил Трумэн. Эйзенхауэр послал ему вежливое сдержанное поздравление, в котором говорилось: «Мне кажется почти ненужным подтверждать мою лояльность к Вам в качестве президента»{459}. Послание было направлено через две с половиной недели после выборов — Эйзенхауэр спохватился, что не прореагировал на их итоги.

В июне 1948 года Эйзенхауэр приступил к исполнению функций президента Колумбийского университета. Поселился он в огромной президентской резиденции, которая размерами и убранством явно превосходила Белый дом. Не привыкшие к роскоши и помпезности, Дуайт и Мейми просто не знали, куда девать себя в пышном особняке на улице Морнингсайд-драйв. По их просьбе для жилья и работы был отремонтирован в современном стиле второй этаж четырехэтажного дома.

Кроме обычных жилых помещений, рабочего кабинета и приемной у Дуйта теперь была еще одна комната, которую можно назвать художественной студией. Дело в том, что после войны у него появилось увлечение — портретная живопись. Посмотрев в Англии на картины, написанные Черчиллем, он решил попробовать свои силы и с немалым удивлением обнаружил, что у него иногда получается задуманное — именно иногда, так как почти все свои готовые работы он считал браком и безжалостно уничтожал. Теперь, когда Дуайт считал, что у него будет много свободного времени, он задумал более активно заняться этим хобби.

В самом начале пребывания Эйзенхауэра на посту президента Колумбийского университета по его приглашению нью-йоркский художник Томас Стивене стал писать портрет Мейми. Ее супруг советовался с ним, фактически брал у него уроки, а после того как работа Стивенса была завершена, сам написал портрет жены. Позже специалисты оценивали его как одну из самых слабых живописных произведений Эйзенхауэра, но ему самому результат понравился. Именно после этого Дуайт решил регулярно заниматься живописью, полагая, что прошел некоторую школу профессионализма{460}. Стивене, хотя и подсмеивался над ним, послал ему художественный набор, за что Айк был благодарен, но считал это «напрасной тратой денег» — «бывший мальчик» из небогатой семьи, принимая подарки, всегда чувствовал себя некомфортно.

Из этой затеи почти ничего не получилось — свободного времени и теперь не оказалось. Заниматься живописью Эйзенхауэр мог только поздним вечером, обычно примерно полчаса перед полуночью. Тем не менее процесс доставлял ему огромное удовольствие — он уверял близких, что минуты, проведенные за мольбертом, освобождали его от всей дневной усталости{461}.

Знакомство с университетом, который он теперь возглавлял, произвело на Эйзенхауэра сильное впечатление, хотя в то же время он замечал организационные несовершенства. Новый глава университета поделился мыслями с неким Гаррузерсом: «Колумбийский университет представляет собой демократию в действии. Это — конфедерация подразделений, каждое из которых действует самостоятельно при должном учете [деятельности] остальных». Эйзенхауэр, однако, выражал надежду на совершенствование административной стороны{462}.

Дни пребывания Дуайта в Колумбийском университете действительно были загружены до предела. Сразу после вступления в должность он писал своему знакомому Гилберту Монтегю: «Летнее расписание в Колумбии приобретает такие пропорции, что мы совершенно не в состоянии определить наши планы. Я надеюсь, что Вы можете вообразить хаотический переход из форта Майер в Нью-Йорк и из армии в академическую жизнь». «Нет ни единого дня календаря, свободного от каких-либо обязательств», — жаловался он тому же адресату{463}.

При этом, что особенно раздражало, основную часть рабочего дня занимали всякого рода протокольные мероприятия. Оказалось, что самые разнообразные зарубежные деятели, посещавшие Нью-Йорк, теперь рвались посетить знаменитый университет именно для того, чтобы посмотреть на его знаменитого президента. По данным университетского архива, за один день в октябре 1948 года ему пришлось принять торговую миссию из китайской провинции Тибет, министра Эфиопии, бывшего мэра Праги, эмигрировавшего из Чехословакии после прихода к власти коммунистов, делегацию бойскаутов и еще три неназванные группы{464}.

Но еще хуже было то, что генерал не смог установить контакт с профессурой, которая определяла духовный климат университета. Эйзенхауэр, при умении находить взаимопонимание с людьми разного социального положения и образа мысли, всё же оставался солдатом, а потому стремился к максимальной упорядоченности и строгой дисциплине. Он не пытался навязать солдатчину профессорам и студентам славного вуза, которые привыкли к известной вольности нравов. Для части профессоров — знаменитых ученых, в том числе лауреатов Нобелевской премии, имена которых знал весь мир и которыми университет по праву гордился, опоздать на лекцию или даже забыть о ней было вполне естественным делом.

Президент считал своим долгом высказаться по поводу таких случаев — по крайней мере перед администраторами отдельных школ (отраслевых подразделений университета, приблизительно соответствующих факультетам) или департаментов (кафедр). Руководители подразделений осторожно доносили мнение президента до «проштрафившегося», обычно встречая только насмешки и остроты по адресу «солдафона». В результате в университете стали повторять слова, в свое время сказанные самим Дуайтом: мол, президентом по ошибке стал не тот Эйзенхауэр. Смысл другой циркулировавшей среди преподавателей и студентов остроты, что президенту нельзя направлять меморандумы длиннее, чем на полстраницы, иначе его губы устают, состоял в том, что Эйзенхауэр якобы умеет читать только вслух.

Впрочем, последняя шутка имела под собой некоторые основания. Эйзенхауэр привык принимать срочные решения и требовал, чтобы доклады и предложения излагались в максимально краткой форме; профессора же предпочитали длительные аргументированные дискуссии, в которых взвешивались различные стороны проблемы, и во многих случаях решение вообще не принималось, так как аргументы сторонников противоположных взглядов были почти в равной степени весомыми.

Эйзенхауэр скучал на заседаниях университетского комитета — выборного собрания наиболее авторитетных профессоров. Он жаловался: «Наверное, нет более сложной проблемы во всём мире, чем подобрать нового декана из числа [работающих] в университете»{465}. Сам он считал недолгую работу в Колумбийском университете самым тяжелым периодом своей жизни{466}. Питер Лайон добавлял: «Для него попытка стать университетским президентом была абсурдом. Это было неправильно со всех сторон. Это было хуже, чем ошибкой. Это было жестокостью»{467}.