Холодный туман - Петр Лебеденко

Вероника, между тем, сразу же поняв состояние Полинки и подумав при этом, что не стоило задавать подобный вопрос, потому что, если вникнуть, он и вправду является бестактным, не дождавшись Полинкиного ответа, сказала:

— Это я просто так спросила, Полинка. Ничего плохого об этом я не думаю, клянусь тебе. Когда я услышала, что Денисио распорядился выплачивать тебе по своему аттестату, я подумала только об одном: какой он замечательный человек и как он правильно сделал, что распорядился именно так. Он всегда говорил, что у него нет ни одного близкого человека, а ты — жена его друга. Как же он мог поступить иначе? Конечно, кто-то другой мог копить свои денежки, но для Денисио, наверно, это было противно… Слушай, Полинка, милая, ты не должна стыдиться, понимаешь?! И если кто-то скажет тебе что-нибудь гадкое — плюнь ты тому человеку прямо в рожу, другого такой человек не заслужил… А теперь давай выпьем, не чокаясь, за память Феди, пусть ему земля будет пухом.

Полинка благодарно посмотрела на Веронику:

— Давай, Вероника. Спасибо тебе за добрые слова.

Прошло несколько дней, в течение которых Полинка не раз возвращалась к разговору с Вероникой о том, что насчет работы ей лучше всего пойти к командиру эскадрильи капитану Шульге, а не к начальнику штаба Мезенцеву. Полинке до сих пор казалось, что в словах Вероники, когда та говорила о Мезенцеве, был какой-то тайный смысл, который понять Полинка была не в силах. Вероника будто за что-то осуждала Мезенцева, чувствовалось, что она испытывает к нему неприязнь. В чем причина такой неприязни, что плохого мог сделать Мезенцев по отношению к Веронике? — На эти вопросы Полинка ответить не могла, и в конце концов пришла к такому решению: Валерий Трошин постоянно говорил о том, будто он рвется на фронт, но его почему-то из эскадрильи не отпускают, и главным виновником такого положении он (и Вероника тоже) считают Мезенцева. Отсюда и неприязнь, отсюда и осуждение.

«Однако меня это не касается, — думала Полинка. — И поскольку Виктор Григорьевич сам предложил придти к нему, я и должна воспользоваться этим предложением».

Выбрав один из погожих дней, когда почти вся эскадрильи была на аэродроме, Полинка отправилась в штаб. Шла, прислушиваясь к гулу моторов в небе, иногда останавливалась и, прикрыв рукой глаза от солнца, подолгу смотрела, как летчики выполняют фигуры высшего пилотажа, и хотя теперь ей уже не казалось, будто там, в одной из машин, сидит в кабине ее Федор, все же сердце ее порой замирало, и она, смахнув ладонью непрошеную слезу, болезненно вздыхала.

Как только Полинка переступила порог кабинета начальника штаба, Мезенцев быстро встал и поспешил ей навстречу. Широко улыбаясь, он обеими руками взял руку Полинки и, не отпуская ее, проговорил:

— А я с того самого дня — помните, Полиночка, разрешите мне называть вас именно так, все время поджидаю вас, и задаю себе вопрос, почему вы не приходите. Ведь обещали! Обещали, Полиночка?

— Обещала, — высвобождая свою руку из его рук, ответила Полинка. — Вот и пришла.

— И хорошо сделали, очень хорошо. Надеюсь, вы пришли ко мне не только по какому-то важному делу, но и просто навестить одинокого человека, всегда нуждающегося в участии. Я не ошибаюсь. Полиночка? В прошлый раз, когда мы с вами разговаривали, у меня сложилось такое именно впечатление. Или я все же ошибаюсь?

Полинка заметно смутилась и долго молчала. Долго молчало потому, что не знала, как ответить Мезенцеву. Почему он решил, будто она готова принимать в его жизни какое-то участие? Правда, тогда она подумала, что ему, Мезенцеву, нелегко живется в одиночестве. Ей даже стало жаль этого человека, но это совсем другое. И если честно, то, идя сюда, она совсем и не думала о том, что идет н-а-в-е-с-т-и-т-ь его ради этого участия. Нет и нет. Но, с другой стороны, если бы у нее и возникла такая мысль, разве это было бы плохо? В конце концов в такое страшное время все должны проявлять участие в судьбе друг друга.

И она, наконец, так и ответила:

— Сейчас все должны относиться друг к другу с участием. Без этого сейчас трудно было бы жить.

— Да, да, — подхватил Мезенцев, — без этого трудно было бы жить, вы правильно сказали, Полиночка, сказали очень хорошо. — Он вроде как бы спохватился. — А чего ж мы стоим? Я даже не пригласил вас сесть, но вы уж простите до предела замотанного человека. Бывает, я за целый день и не вспомню, что надо перекусить. Все дела, дела. Как сейчас вот… С минуты на минуту жду звонка высокого начальства, которому необходимы данные о работе эскадрильи за месяц. А они у меня еще не готовы…

— Может быть, мне придти в другой раз? — спросила Полинка. — Когда вы будете посвободнее.

— Нет, Полиночка, давайте сделаем по-другому. Я заканчиваю работать где-то около девятнадцати-девятнадцати тридцати. И в двадцать я уже дома. Вот и давайте встретимся у меня. Никто не будет мешать, мы спокойно обо всем поговорим. Хорошо? Вы ведь знаете, где я живу? Это не очень далеко от вас… Договорились, Полиночка?

Мезенцев занимал две комнаты — одна служила ему кабинетом, другая, отделенная от первой ширмой из какой-то тяжелой ткани — спальней. В кабинете же, кроме письменного стола, стоял еще и небольшой обеденный стол, так что эта комната была одновременно и столовой. Старенький диван, три стула, не очень вместительный книжный шкаф да огромный чемодан в углу, в котором Мезенцев держал белье — вот и вся обстановка его холостяцкого убежища. Правда, из прихожей вела еще дверь и в кухоньку, где Мезенцев сам готовил себе завтрак и ужин (обедал он обычно в штабной столовой). Сейчас Виктор Григорьевич и был как раз в той кухоньке, заваривал там кофе и готовил какую-то закуску, а Полинка сидела в кабинете на диване, с любопытством разглядывая житье-бытье начальника штаба эскадрильи. Пришла она к нему всего четверть часа назад, к ее приходу Мезенцев уже успел переодеться: в белой рубашке с расстегнутым воротничком, заправленной в тщательно отглаженные брюки, выглядел помолодевшим и каким-то домашним, совсем непохожим на того Мезенцева, какого Полинка видела раньше.

Встретил он Полинку весьма дружелюбно, усадил на диван и убежал на кухню, полушутя сказав, что ни о каких делах не будет говорить с ней до тех пор, пока они вместе не поужинают.

И вот она сидит, сложив руки на коленях, смотрит то на книжный шкаф, то на чемоданы, а сама прислушивается к невнятным звукам, доносящимся оттуда, где возится Мезенцев, и думает о том, правильно ли она поступила, придя вечером к одинокому мужчине, и что скажут люди, если узнают о ее поступке. Сейчас ей уже и самой кажется, что поступила она опрометчиво, и хотя согласившись с приглашением Мезенцева, она ни о чем дурном не помышляла, все же… Все же… Почему Вероника чуть ли не настаивала на том; чтобы она, Полинка, обратилась со своей просьбой не к Мезенцеву, а к Петру Никитичу? Почему? Может быть, Вероника на каком-нибудь своем личном горьком опыте испытала нечто такое, что позволило ей насторожить Полинку?

У нее вдруг возникло желание немедленно встать и уйти, убежать из этого дома, и она подумала, что желание это родилось из предчувствия чего-то нехорошего, противоестественного. Потом, когда она все же придет к Мезенцеву в штаб насчет работы, и он спросит у нее, почему она в тот вечер ушла так неожиданно, она ответит, что внезапно почувствовала себя очень плохо, и поэтому ушла. Да, конечно, лучше всего — сейчас же встать и уйти.

Она уже встала с дивана и сделала шаг в сторону двери, когда в кабинете появился широко улыбающийся Виктор Григорьевич. В руках он держал поднос, на котором были сковородка с еще дымящейся яичницей, металлический кофейник, из которого тоже поднимался парок, а также тарелка с нарезанным хлебом, вилки, ножи и две чашки.

— Ну-ка, Полиночка, давайте вместе накроем стол, — весело проговорил он, глядя на Полинку, — сядем рядом, поглядим в глаза друг другу. Так, кажется, у Есенина?.. «Я хочу под кротким взглядом слушать чувственную вьюгу…» Вы никогда не задумывались над тем, что у вас, Полиночка, тоже какой-то кроткий взгляд, который не может не вызывать в душе чувственную вьюгу?

Он поставил поднос на стол и теперь пристально начал смотреть в глаза Полинки, и она увидела, как в это мгновение изменилось его лицо, став не то чересчур напряженным, не то уж слишком искательным, а в глазах, как показалось Полинке, мелькнули хищные огоньки, и все это ее изрядно напутало, она даже непроизвольно отшатнулась от Мезенцева, а он, проявив незаурядную проницательность, все это заметил; уже в следующее мгновение, взглянув на него, Полинка ничего, испугавшего ее, не заметила, теперь Мезенцев опять по-доброму улыбался и такими же добрыми и дружелюбными были его глаза. «Как наваждение, — подумала Полинка и облегченно вздохнула. — И взбредет же в голову Бог знает что…»