Пресс-центр. Анатомия политического преступления - Юлиан Семенов

…Жюли была полной противоположностью мадемуазель Лоран, вся словно бы собранная перед ударом.

— Да, мы сбежали вместе с Люси, нам помог капитан, он был немцем, Герберт Шрауб, он чувствовал свою вину перед французами, его папа был в парижском гестапо, знаете, если уж немец честен, так он честен до конца… Я готова на все, только бы отомстить. Люси сломалась, постоянно пьет, по-моему, у нее в голове что-то сдвинулось… Я могу передать вам мои записки, если вы серьезно считаете, что у вас что-нибудь получится, только, правду говоря, сомневаюсь Вы не знаете этих людей, они здесь всемогущи…

— Вы предпринимали что-нибудь, Жюли?

— Спросите лучше, чего я не предпринимала!

— Обращались в прессу?

— Конечно. И в суд, и в прокуратуру. У ферручи все схвачено, всюду поставлены купленные им люди…

— Вы позволите открыто в прессе называть ваше имя?

— Конечно! Как же иначе?! Мне ведь никто квартиры на рю Канибьер не покупал и ренты не платит…

Ферручи оказался высоким седоголовым человеком с большими, чуть навыкате глазами; одет, как и полагается преуспевающему адвокату, несколько небрежно: в левой руке зажата дорогая "данхиловская" трубка.

— Я думал, вы позвоните завтра, — сказал он Степанову. Рад знакомству… Мы с боссом успели прочитать вашу последнюю книгу, очень интересно, только советовал бы вам найти другого издателя в Швейцарии, ибо месье Жюри не так престижен, не умеет делать рекламу, сама скромность… Если хотите, я готов свести вас с одним из наших издателей…

— Но я не пишу порнолитературу, господин Ферручи.

— Мы издаем и поэзию, и альбомы живописи, и учебники по экономике, господин Степанов…

— Примите мои поздравления, такая многогранность.

— Благодарю вас. Чем могу быть полезен?

— Я бы хотел задать вам ряд вопросов…

— Да, пожалуйста, к вашим услугам…

— Если общественность узнает подробности о работорговле женщинами — у меня есть показания Жюли, об убийстве Сфорца, есть пленка и об авиакатастрофе, устроенной для Энрике Маттеи, это может повредить тем, кто стоял за подобными операциями?

Ферручи всплеснул руками, глаза его стали круглыми, как у филина.

— Это же конец всему! Крах! Тюрьма и позор!

— Ну, а если люди, виновные в названных преступлениях, откроют мне правду о том, кто дал приказ убить Леопольдо Грацио? И о причинах, я имею в виду внешнеполитические причины, побудивших предпринять эту крайнюю меру…

Ферручи закурил, долго тушил спичку, задумчиво покачал головою.

— Полагаете, можно договориться миром?

— Попытка не пытка…

— Вы вносите официальное предложение?

— Допустим.

— Позволите посмотреть ваши материалы?

— Нет. Но, уж поверьте, они есть у меня и это настоящие материалы, после них не отмоешься…

Ферручи вздохнул, поднялся, походил по своему кабинету, отделанному красным деревом, долго стоял возле маленького глобуса, раскручивая его длинным холеным безымянным пальцем, потом открыл сейф, достал тоненькую красную папку, подвинул ее Степанову.

— Полистайте… Это исповедь ассистента оператора Роберто, исповедь, так вас потрясшая. Вы, впрочем, его имени не назвали, как он и просил… Исповедь была написана им в этом кабинете, господин Степанов… Под мою диктовку… Под мою диктовку… Жюли, которая вам так понравилась, никогда не была, как вы изволили выразиться, в рабстве… Она шизофреничка, второй год состоит на учете в клинике доктора Мирьё, мечтает пробиться в кино, мы ей поможем, она хорошо сыграла свою роль, я не ждал от нее этого… Впрочем, ваше право публиковать все что хотите, это пойдет на пользу нашему бизнесу, потому что хороший скандал угоден крепкому предприятию, как-никак реклама. Я, вероятно, привлеку вас к ответственности за преднамеренную клевету, Роберто и Жюли это подтвердят под присягой, уплатите штраф, если наберете денег, в чем я весьма и весьма сомневаюсь… Мадемуазель Лоран заявит, что вы ее шантажировали и понуждали к сожительству… Я бы не советовал вам портить свою репутацию, господин Степанов… Мы просто выставим вас смешным, а этого литератору не пережить… Сочиняйте свои романы, кто вам мешает, но не лезьте в наши дела, мы тут сильнее…

24.10.83 (12 часов 43 минуты)

Комиссар Матэн склонился над Шором, погладил его ладонью по осунувшемуся лицу, заросшему кустистой седой щетиной, улыбнулся грустно и тихо сказал:

— Я не надеялся увидеть тебя живым…

— Я тоже не надеялся увидеть себя живым…

— Ты ничего не соображал, Соломон… Клиническая смерть… Тебя вытащили из небытия… Ты был обречен…

— Отчего ты не пришел вчера ко мне?

— Не пустили врачи.

— Я так тебя ждал…

— Они сказали, что тебе нельзя еще ни с кем общаться… Меня пустили всего на десять минут…

— Посиди подольше… А я посплю…

— Так ведь они сказали, что ты все время спишь…

— Нет, — Шор покачал перебинтованной головой, — Я все время жду.

— Кого ждешь?

— Смерти.

— Ты будешь жить, опасность миновала…

— Потому я и жду смерти… Меня должны были убить и не смогли. Значит, добьют… Ты нашел кого-нибудь?

Матэн покачал головою.

— Никаких следов… Может быть, ты помнишь номер машины?

Шор судорожно вздохнул.

— Дай мне воды,

Матэн взял со столика соусницу, подложил ладонь под шею Шора, напоил его, вытер подбородок салфеткой и спросил:

— Хочешь, я пришлю апельсинового сока? Он очень хорош при сухости во рту.

— Мне дают, спасибо. И лимонный тоже дают, только у меня от него еще больше сохнет язык… Посмотри, у меня очень большой язык?

— Не выдумывай, Соломон… Язык как язык…

— Черный?

— Розовый. Такие бывают у новорожденных…

— Дай затянуться…

— Тебе нельзя.

— Я знаю, что нельзя… Но мне очень хочется… Только одну затяжку… Погреть легкие.

— Соломон, я не сделаю этого… Я был бы тогда врагом тебе… А я твой друг… Подожди… Окрепнешь немного, и я принесу тебе пачку "голуаз".

— Только без фильтра.

— Хорошо, без фильтра…

— Можешь посидеть рядом еще чуть-чуть? А я посплю…

— Спи. Я посижу.

Шор закрыл глаза и сразу же провалился в тревожный сон. Матэн смотрел на его лицо неотрывно; достал сигарету, сунул в рот, пожевал табак; мучительно хотелось курить; только бы Шор ничего не помнил, подумал комиссар; действительно, все это ужасно; из всех тех, кто задает мне вопрос о том, как себя чувствует Шор и что он говорит, один наверняка связан с убийцами; действительно, Шора по жестоким законам начатой игры надо ликвидировать, если он хоть что-либо помнит… Только б ему отшибло память, бедняге. Джон Хоф так хотел, чтобы его отвели от расследования… Неужели он… Нет, этого не может быть… Человек его профессии обязан все знать, это верно, но чтобы санкционировать такое… Нет и еще раз нет… Но кто же тогда? Или я лгу себе? Ведь в самой глубине души допускаю такую возможность… Когда на меня жмут сверху, я порой тоже закрываю глаза на то, что делают подчиненные, только бы выполнить приказ, это по правилам, мир устроен жестоко. Мерзко ощущать свою раздвоенность… Но иначе, вероятно, выжить нельзя, сомнет и раскрошит, все так устроено, чтобы сохранялись те, кто умеет плыть по течению, а не против него, нельзя нарушать равновесие, самое страшное — нарушить баланс, а Шор замахнулся на мнение, которое близко к государственному, такое не прощают, конец предопределен, и ничего нельзя изменить, человек бессилен перед обстоятельствами, Кафка прав, все мы крошечные детали громадной машины, которой управляют помимо нас, по своим законам, не людским, а каким-то надмирным, жестоким, подчиненным одной лишь цели сохранить статус-кво; любым путем, любой ценою сохранить существующее… Действительно, надо посадить сюда сестру… Пусть кто-нибудь постоянно следит за палатой… От греха… Через окно его не достанут, если и впрямь кто-то заинтересован в том, чтобы он отсюда не вышел, домов напротив нет, клиники стали строить умно, тяжелые больные видят лишь небо, оно едино, все мы там будем, впрочем, неизвестно, в каком отсеке, рай отличается от ада, хорошо бы хоть в чистилище попасть…

Матэн усмехнулся, вспомнив, как на конгрессе криминалистов в Алжире русский профессор из института права произнес забавный спич о том, как человек попал в рай и как там было прекрасно — и ангелы пели, и молочные реки текли в кисельных берегах, и неведомые птицы порхали вокруг тенистых деревьев, но в конце концов, по прошествии лет человеку стало скучно, и он обратился к апостолу Петру с просьбой разрешить ему туристский вояж в ад. Легко получил на это соизволение и оказался в аду, встретил там друзей, погудел от души в ресторане, стриптиз, цыгане и все такое прочее, переспал с прекрасной девкой в номере отеля, вернулся — к указанному сроку — в рай, и стало ему там до того тоскливо, что он запросил у апостола право перебраться в ад навсегда, ему дали такое право после долгой беседы, отговаривали, рекомендуя еще и еще раз подумать, но человек был непреклонен и перешел в ад, но в этот раз не было ни кабачков Монпарнаса, ни цыган, ни отелей с потаскушками на Монмартре, была котельная, где на плите жарили грешников, а вокруг суетились деловые черти с рогами, и новообращенный жалостно закричал: "Господи, да что же это?! Все ведь было иначе в первый раз!" И апостол, явившийся ему в небесах, разъяснил: "В этом, милый, вся разница между туризмом и эмиграцией…"