Суд в Нюрнберге. Советский Cоюз и Международный военный трибунал - Франсин Хирш

детей замучили до смерти, удушили в газовых фургонах, расстреляли, утопили и сожгли заживо. Он зачитал показания двух советских граждан о том, как немцы бросали детей в разрытые ямы в Бабьем Яру и сжигали вместе с ранеными или мертвыми родителями: «Было заметно, как слой земли шевелился от движения еще живых людей». Смирнов объяснил: немецкие руководители специально старались убивать детей, потому что понимали, что «эта форма устрашения будет особенно ужасна для оставшихся в живых»[835].

Затем Смирнов рассказал, что в предвидении близкого разгрома немецкие оккупационные войска пытались скрыть свои преступления, принуждая узников концлагерей зарывать и сжигать трупы. В Бабьем Яру заключенные складывали трупы и дрова во много слоев, заливали сверху нефтью и поджигали этот штабель. За шесть недель таким образом уничтожили около 70 тысяч трупов. Когда сжигать тела не было возможности, немецкие войска маскировали массовые захоронения. Описывая сокрытие мест казней около Львова, Смирнов напомнил о Катыни: он сослался на доклад Чрезвычайной государственной комиссии, где утверждалось, что немцы использовали «те же методы сокрытия своих преступлений» в Лисеницком лесу подо Львовом, «что и в Катынском лесу»[836].

Хотя немецкие войска пытались скрыть зверства, отдельные немецкие солдаты фотографировали ужасные сцены и сохраняли снимки на память. Зал суда застыл в молчании, когда Смирнов спроецировал на экран некоторые эти снимки. На одной фотографии советских детей расстреливали в затылок; на второй голая женщина бежала мимо немецких охранников; на других тела висели на виселицах. На некоторых снимках немецкие солдаты смеялись над жертвами. Корреспондент «Нью-Йорк таймс» писал, что Риббентроп отвернулся, когда «на экране появилась фотография с кучей человеческих голов и осклабившимися палачами»[837].

Последним доказательством, предъявленным Смирновым, был фильм о зверствах, смонтированный студией Кармена в Москве, – «Кинодокументы о зверствах немецко-фашистских захватчиков». Советские свидетели все еще не прибыли в Нюрнберг. Но когда освещение в зале суда погасло, Полевой и другие корреспонденты увидели, как мертвецы, давно истлевшие в прах, занимают места на скамье свидетелей. Камера провела зрителей по улице в Ростове, заваленной трупами; показала крупный план мертвого ребенка на снегу. Переместилась на городскую площадь, где трупы были уложены «аккуратненьким штабелем, как дрова». Когда камера приблизилась, стало ясно, что это тела казненных солдат. Затем фильм отправил зрителей на запад, через Латвию, Эстонию и Литву в Польшу, в подвал Данцигского технологического института. Рассказчик объяснил, что там из человеческих трупов варили мыло. Камера показала груду обезглавленных тел, сложенных возле больших чанов; отрубленные головы валялись рядом в корзине. «Хочется зажмурить глаза и бежать, – описывал Полевой свое впечатление от той сцены. – Нет-нет, надо пройти через все круги этого ада, заглянуть на самое дно нацизма». Когда фильм закончился и зал снова осветился, люди сидели онемев, пытаясь осознать, что они только что увидели[838].

Кармен позже отметил, что в американском фильме о нацистских концлагерях не показали таких «ужасов». Многие жуткие сцены из советского документального фильма не показывались и в советской кинохронике времен войны. «Это отрезанные головы, отрезанные руки, это страшные лагеря, в которых мы, советские кинооператоры, появлялись с первыми отрядами… Это голые скелеты, это убитые дети…» Кармен писал, что не было необходимости показывать советским людям такие сцены. Но этот фильм был другим, потому что это был «документ суда». Кармен остался в зале на время показа фильма и изучал реакции подсудимых. В итоге он был удовлетворен. Судя по выражениям лиц, подсудимые наконец осознали, в чем их обвиняют, и «поняли… что им не быть живыми»[839]. Тюремный психолог Гилберт тоже считал, что фильм попал в цель даже точнее, чем тот, что показали американцы[840]. По словам корреспондента «Нью-Йорк таймс» Дрю Миддлтона, фильм был настолько ужасен, что «закаленные войной армейские караульные разинули рты и шепотом ругались». Он решил, что теперь покончено со всеми домыслами о том, что идущие с востока рассказы о немецкой оккупации преувеличенны[841].

20 февраля советское обвинение продолжило выступление по Разделу III, все еще без свидетелей. Лев Шейнин произнес речь о разграблении Советского Союза и Восточной Европы и представил обильные доказательства, в том числе речь Геринга от 1942 года, в которой уполномоченным Рейха было приказано «выжимать соки» из жителей оккупированных территорий вплоть до голода, во имя процветания Германии[842]. На другое утро Марк Рагинский перешел к теме уничтожения немцами национальных памятников культуры. Он зачитал письменные показания Юрия Дмитриева, одного из едущих в Нюрнберг советских свидетелей, о разрушении Новгорода. Он также представил выдержки из отчетов Чрезвычайной государственной комиссии (которые помогал составлять свидетель Орбели) о разграблении русских дворцов. Рагинский уделил особое внимание тому, как зондеркоманда «Риббентроп» – элитное спецподразделение СС, прикомандированное к МИД Германии, – занималась конфискацией русских и украинских реликвий, редких книг и предметов искусства и отправляла их в Германию[843]. Он рассказал также о разрушении церквей и описал, как оккупационные войска бессмысленно разрушили, сожгли и взорвали больше 2 тысяч культовых зданий по всему Советскому Союзу. В конце дневной сессии Рагинский показал второй доказательный фильм студии Кармена – «Разрушения произведений искусств и памятников национальной культуры, произведенные немцами на территории СССР»[844]. В «Нью-Йорк таймс» написали, что показанные в фильме кадры одних и тех же зданий до и после разрушения «разят обвинениями в вандализме сильнее, чем тысячи слов»[845].

* * *

Вечером четверга 21 февраля в Нюрнберг наконец прилетели десять советских свидетелей, из-за метели задержавшиеся в Ландсберге (в Польше) и в Берлине. Они заселились в «Гранд-отель» и стали ждать, кого из них вызовут в Трибунал. После того как Суцкевер устроился, его лично посетил Руденко и уговорил немного отдохнуть. Перед отходом ко сну Суцкевер записал в дневнике, что «имя Нюрнберга навсегда останется в истории: во-первых, из-за Нюрнбергских расовых законов, а теперь и благодаря Нюрнбергскому процессу», на котором «тех, кто приказал уничтожить еврейский народ, будут судить как преступников». На глазах у жены Суцкевера нацисты убили их новорожденного сына, и теперь он чувствовал, что призван представлять еврейский народ. «И я, вероятно единственный выживший идишский поэт во всей оккупированной Европе, приехал на Нюрнбергский процесс не только давать показания, но и в роли живого свидетеля бессмертия моего народа»[846].

Наутро Рагинский вернулся на трибуну и представил доказательства разрушения немцами городов, местечек и деревень. Он зачитал суду немецкие военные приказы о том, чтобы сделать непригодными для жизни все области, из которых отступают немецкие войска. Один приказ требовал разрушить все деревни, сжечь все запасы продовольствия и сена и взорвать ручными