Донал Грант - Джордж Макдональд

Однако вскоре Донал увидел, как много иных соображений может нашептать малодушному Форгу демон колебания и двусмысленности. В конце концов, думал он, нельзя забывать о чести всего рода Морвенов. И потом, неизвестно, кто унаследует титул вместо него — может быть, какой–нибудь проходимец? А ведь он, Форг, вполне способен управиться с собственностью не хуже любого другого. И вообще, с ним обошлись жестоко, а если всё выплывет наружу, каким страшным оскорблением это будет для памяти его матери! В любом случае, её брак с отцом оставался священным в глазах Господа, и уж он–то, Форг, имеет полное право считать его заключённым на небесах, а значит, настоящим и действительным. Ведь мать была отцу самой нежной и преданной женой на свете! Донал видел, как подобные соображения могут возникнуть в мятущейся и опечаленной душе, и знал, что такой человек, как Форг, скорее всего, будет к ним прислушиваться. Он начнёт припоминать или предполагать похожие истории из жизни благородных семей. Он станет говорить, что, судя по характеру нынешних аристократов, в высшем свете нет ни одного семейства, в котором не было бы хотя бы одной нигде не записанной, хорошенько скрытой, а подчас так и не узнанной тайны незаконного происхождения предполагаемых наследников. И, хуже всего, он станет горько упрекать жестокого отца за то, что тот раскрыл ему этот постыдный секрет; не знай он ничего, он мог бы унаследовать титул со спокойной совестью!

Но какой отец станет так осквернять совесть собственного сына? Ведь лорд Морвен сделал это не просто ради мести, но для того, чтобы добиться от сына покорности. Неудивительно, что бедняга бродит по замку неприкаянным отщепенцем, едва заслуживающим звания человека и мужчины. Ах, если бы он только пришёл за помощью к Доналу! С какой радостью тот принял бы его! По крайней мере, он попытался бы помочь Форгу отвернуться от зла и бесчестия, избрать добро и подлинное благородство. Однако вспоминая их прошлые стычки и споры, сам Донал с грустью думал, что надеяться на это почти не приходится. Судя по печальному и тревожному виду Эппи, с ней молодой граф пока больше не встречался. Что ж, если он не пожелает пожертвовать собственной гордыней ради истины, то, наверное, сможет так же легко пожертвовать счастьем девушки ради лжи… Но чего он ждёт? Вряд ли сейчас он в муках молится Богу о том, чтобы Тот не ввёл его в искушение: отказываясь сразу поступить по правде, он, даже если сам не искушает себя, то, по меньшей мере, не отворачивается от искушения и опасно медлит на грани греха и бесчестия.

Эндрю Комен прожил ещё неделю, медленно и неслышно уходя из мира в подлинную жизнь, погружаясь во тьму, чтобы проснуться там, где вечно стоит день, забываясь, чтобы очнуться в объятиях самого Познания. Когда его не стало, Донал был рядом, но всё произошло так мирно и тихо, что никто ничего не говорил и не делал. Лишь за час до своего ухода, Эндрю еле слышно прошептал: «Когда я пробуждаюсь, я всё ещё с Тобою» [25]. Он заснул и не проснулся — и прямо из сна выбрался на чистый горний воздух. Он проснулся от снов жизни и от снов смерти, и от воспоминаний об этих снах и увидел, что они смешались и остались позади, как откатывающаяся волна прибоя, превратившись в один долгий сон трудной, но такой драгоценной ночи, которой больше нет.

Дори была совершенно спокойна. Когда Эндрю вздохнул в последний раз, она тоже вздохнула и сказала:

— Я долго не задержусь, Эндрю.

Больше она не говорила ничего. Эппи сидела в углу и горько плакала.

Донал приходил к ним каждый день, пока старого сапожника не похоронили. Удивительно, сколько народу собралось, чтобы проводить его в последний путь. Правда, большинство горожан всегда считали Эндрю всего лишь нищим философом–любителем, никогда не упускавшим возможности поговорить, и полагали, что ума он был небольшого, но зато язык ему достался длинный. Конечно — ведь сапожник был настолько дальше и выше их, что казался им совсем маленьким и незначительным!

Но любые похороны, какими бы они ни были — полными суровой шотландской простоты или тихого, задумчивого смысла, как это часто бывает в Англии, — должно быть, кажутся ненужным пустяком самому духу человека, наконец–то сбросившего свои тесные башмаки на бесконечную, томительную дорогу, оставившего позади и пыль, и полуденную жару да и саму дорогу вместе со всем миром своего странствования, который никогда не мог и не должен был стать ему своим и всегда оставался для него лишь землёй паломничества.

Самый величавый мраморный особняк мог стать для него лишь временным и весьма шатким пристанищем, а не постоянным жилищем и, уж конечно, не родным домом. Здесь, в мире, человеку не дано почувствовать себя уютно; разве только решительно подавить, искалечить или свести на нет само его существо. Те же, кто и сейчас считает его своим домом, возрастая, однажды тоже поймут, что здесь им так же тесно и неловко, как невылупившемуся из яйца жаворонку.

Какое–то время Донал продолжал приносить в дом Коменов свои сбережения, но вскоре Дори начала вязать на продажу чулки и другие мелочи и стала сама зарабатывать себе на жизнь. В городе было немало добрых людей, которые уважали её больше мужа, потому что считали её более практичной и обыкновенной. Они не забыли про старушку–вдову и то и дело подыскивали ей несложную работу, так что теперь Дори почти не обращалась к Доналу за помощью. Мисс Кармайкл предложила найти место и для её внучки, если та сможет удовлетворительно ответить ей на кое–какие вопросы. Не знаю, пришёлся ли этот допрос по душе самой Эппи, но мисс Кармайкл была вполне ею довольна и подыскала ей место горничной в Эдинбурге. Эппи безутешно плакала, расставаясь с Арктурой, но тут уж ничего нельзя было поделать. По всей округе уже ходили слухи, жестокие, но по большей части правдивые, да и самой Эппи было не найти покоя, пока она оставалась поблизости от замка.

Лорд Форг ни разу не попытался увидеться с нею с того самого дня, когда ей пришлось уйти вместе с Доналом, и Эппи думала, что он, должно быть, отказался от неё навсегда. Донала же, несмотря на всю его доброту, она почти ненавидела — наверное, отчасти из–за того, что по совести не могла не чувствовать его правоту.

В замке всё вернулось на круги своя. Лишь Доналу не хватало радостных мыслей о том, что где–то там, внизу у себя за верстаком сидит весёлый и мудрый сапожник. Конечно, теперь в своём новом доме старый мастер стал настоящим аристократом; но ведь он был им всегда!

Форг уныло слонялся по замку, ничего не предпринимая и не видя перед собой иного выхода кроме самого нечестного и недостойного. Будь у него хоть искра доверия к Доналу, тот мог бы помочь ему стать настоящим человеком, а ведь это гораздо лучше и выше, чем быть просто графом. Донал научил бы его прямо смотреть на жизнь и называть вещи своими именами, и это стало бы для него подлинным перерождением и искуплением. Быть человеком — значит видеть всё так, как оно есть, и действовать по правде в соответствии с реальностью. Но Форг ни в малейшей степени не проявлял подобных стремлений, и надежда когда–нибудь увидеть в нём истинного мужчину блекла с каждым днём. Его часто видели верхом. Иногда он бешено скакал, словно гонимый дьявольской силой, перелетая через всё, что попадалось ему на пути; иногда пускал коня шагом, вяло покачиваясь в седле с отсутствующим видом и отпущенными поводьями. Однажды Донал повстречался с ним в узкой аллее. Увидев его, Форг тут же свирепо натянул поводья, что есть силы пришпорил коня и поскакал прямо на него, притворяясь, что ничего перед собой не замечает. Донал отпрянул в колючие кусты и остался невредим; только вылетевшая из–под копыт грязь попала ему в лицо.

Глава 50

Долгожданный ветер

Однажды утром, когда Донал сидел с Дейви в классной комнате, в дверь постучали, и вошла леди Арктура.

— Ветер дует с юго–востока, — сказала она.

— Тогда слушайте внимательно, миледи, — ответил Донал. — По–моему, это как раз то, чего мы ждали.

— Хорошо, — отозвалась она и вышла.

День склонился к закату, но больше она так и не появлялась. После ужина в тёплых вечерних сумерках Донал сидел за книгами у себя в башне, как вдруг в комнату к нему ворвался Дейви и радостно сообщил, что вслед за ним поднимается Арки. Донал встал ей навстречу. Да, она всё–таки слышала музыку, сказала Арктура, совсем тихую. Может быть, стоит подняться на крышу?

— А где вы её слышали, миледи? — поинтересовался Донал. — И когда? Тут мне совсем ничего не слышно.

— У себя в маленькой гостиной. Сегодня она и правда совсем тихая, но ведь её ни с чем не спутаешь.

Они втроём поднялись на обзорную площадку. Ветер был лучше некуда, мягкий и ровный. Они уже достаточно освоились на крыше и потому без труда добрались до нужного места. К тому же, было совсем светло, хотя круглая и большая луна, карабкающаяся вверх по небосклону, ещё не вошла в полную силу. Вскоре они уже стояли возле знакомого скопления дымовых труб, возвышающегося подобно дереву, неожиданно выросшему на крыше дома. Они уселись и стали ждать.