Перо и скальпель. Творчество Набокова и миры науки - Стивен Блэкуэлл

месте, – он готов «скорее изобрести причину и приладить к ней следствие, чем вообще остаться без них» [ТгМ: 503]. Таким образом, по определению, все сопротивляющееся рациональной систематизации и будет вероятной областью для поиска того, что находится за пределами способности разума к пониманию.

* * *

Набоков всегда крайне осторожно выражал свои знания в любой сфере, уверенность в любой теории, и был гораздо более склонен критиковать, чем поддерживать господствующие теории или идеологию. Создается впечатление, что он прилагал немало усилий, чтобы подорвать авторитет любой систематизирующей теории или притязаний на знание: так он поступил с Достоевским, Фрейдом, Дарвином, а позже даже с Эйнштейном: такой подход не так давно пропагандировал физиолог и философ науки Р. С. Рут-Бернштейн[353]. Набоков критиковал общепринятую мудрость как ученый и как преподаватель; о том же он не раз говорил в интервью. Сходство между его утверждениями и высказываниями П. Успенского о науке, которая «даже не приблизилась» к пониманию некоторых вещей, вызывает вопрос: если эта мысль была настолько близка Набокову, что он по-своему повторял ее, ценил ли он другие, метафизические аспекты учения Успенского? Ответ: мы не знаем. Не знаем потому, что Набоков изо всех сил старался, чтобы ни одно его произведение не содержало безапелляционных метафизических утверждений; двусмысленность несут в себе даже самые ранние его журнальные статьи (см. например «Стихи и схемы»). Нам известны два явно противоречащих друг другу факта: Набоков размышлял о метафизических вопросах; он критически относился ко всем программным выражениям мистицизма. В 1950-е годы он отмечал в литературе начала XX века явление, которое называл «поддельным мистицизмом» символистских пьес[354]; в двадцатилетием возрасте критиковал ту же тенденцию в стихах своего брата Сергея. Если мы сопоставим эти факты с многозначительным заявлением Набокова «я знаю больше того, что могу выразить словами» [СС: 61], то начнем постепенно прозревать общий принцип: притязания на истинное знание налагают огромную ответственность и могут быть очень опасными из-за непредсказуемых, часто катастрофических последствий. Мы видим, как этот принцип воплощается в научной, литературной и преподавательской деятельности Набокова.

Заявка на знание играла колоссальную роль в истории человечества, особенно в истории Запада, начиная с XVIII века. Распространение позитивизма после ньютоновских открытий и его постромантическое возрождение социалистами произошло потому, что некоторые заявки на знание были успешно перенесены из области естественных наук в политику и социальную теорию. Правомерные в отношении природных явлений, в общественной жизни они породили политическую программу преобразования социума на рациональной основе. Во многом этому способствовала уверенность в том, что гуманитарная наука в состоянии решить все проблемы, стоящие перед обществом. Эта уверенность и стала краеугольным камнем социалистических и большевистских идей, а в конечном итоге обернулась мифом о непогрешимости советского режима. По аналогичной модели религиозное знание переходило в государственную власть во время христианизации Киевской и Московской Руси. Заявки на абсолютное, неоспоримое знание всегда носят религиозный характер, но дело даже не в этом. Важнее другое: этот путь ведет к двойному закрепощению. С одной стороны, якобы «истинное» знание полно ошибок, которые намеренно игнорируются; это, с другой стороны, грозит тем, что стерилизованное, готовое к употреблению «знание» будет преобразовано в убедительную программу политических действий и, следовательно, власти. При этом «знание» или «истина», в значительной степени ложные, превращаются в идола, которому должны быть принесены в жертву другие ценности (что драматически и трагически проиллюстрировано в романах «Под знаком незаконнорожденных» и «Приглашение на казнь»).

Преклонение перед знанием – фаустовская сделка – и особенно безоговорочная вера в него ведут к тому, что знание оказывается в привилегированной позиции по отношению к неопределенности и сократовскому неведению. Поклонение позитивному знанию может привести к тирании мысли, если не к откровенному деспотизму. Как это происходит? Ученые, действующие в мире, где они полностью осознают свои эпистемологические ограничения, тем не менее умудряются высказывать позитивные утверждения о природе. По разным причинам, которые в свое время перечислил Гёте, говоря о Ньютоне, они делают выборочные заявления о том, на каких основаниях пришли к знанию, и обычно умалчивают о хаосе и неопределенности, которые сопутствовали их работе[355]. Гёте был против подобных недомолвок, и, судя по всему, Набоков тоже. Оба настаивали на полной открытости научного процесса. Опасно, в их понимании, то, что научная культура, которая преуменьшает сомнения, загадки и ошибки, неизбежно порождает соблазн слепо доверять потенциальным возможностям человеческого знания. Набоков, по-видимому, остро ощущал опасность заявок на знание; этому его научил жизненный опыт, хотя такое отношение было характерно для неоидеалистов задолго до прихода к власти большевиков. Высказывания Набокова соответствуют правилу: любая неподтвержденная заявка на знание, научное или религиозное, сродни притязанию на власть. Но поскольку ни одна интересная или важная заявка на знание не может быть по-настоящему полной, всеобъемлющей и безошибочной, все утверждения о всеобъемлющем знании представляют собой попытку сосредоточить в своих руках власть, основанную на ложных предпосылках, усугубляемых тем фактом, что цель заявителей – не знание, а сила. Только утверждения, в которых постоянно подчеркивается их неполнота и признаются как человеческие когнитивные, так и практические экспериментальные ограничения, не участвуют в погоне за властью. Таким образом, и Гёте, и Набоков выступали за этичную науку, учитывающую разные возможные последствия открытий, – не только их содержания, но и того, как они были сделаны. Истина и знание, воплощенные в научных исследованиях, присутствуют не только в конечном результате, но и во всем процессе их становления. И лишь самовопрошающая наука с таким же процессом открытия ведет к культуре знания, прочно защищенной от политического присвоения. Власть имущие – если они вообще приемлют науку – не любят универсалистских, бесформенных, сомневающихся в себе научных доктрин, модель которых нелегко передать массам и превратить в политический капитал. Поведение Набокова, который не желал указывать читателям, во что им верить, а, напротив, призывал их искать и вопрошать, делает его одним из самых этичных писателей современности.

Искусство и наука представляют собой разные виды познания: искусство может, по сути, содержать знание, недоступное науке[356]. Для Набокова и искусство, и наука указывают на то, что таится у самых границ разума и сознания или даже за их пределами. Искусство ищет эти пределы, исследуя внутренние формы сознания как условие знания и опыта; наука – измеряя все, что сознание может или могло бы познать эмпирически. Двигаясь с противоположных сторон, они соединяются, как предполагает Набоков, на высоком узком гребне, откуда открывается великолепный вид на окружающие пейзажи.

Источники

Принципы цитирования

Художественные произведения Набокова цитируются в основном