Мир хижинам, война дворцам - Юрий Смолич

Когда Керенскому дали глотнуть поды и понюхать нашатырного спирту, он слабым голосом заявил, что намерен закончить свою речь. Его еле упросили, чтобы он продолжал говорить сидя.

Не вставая со стула, — однако заложив руку за борт френча, — Керенский сказал:

— Я больше чем удовлетворен тем, что здесь сейчас произошло. — Так сказал он и тогда в Петрограде. — До последнего вздоха и буду трудиться для вашего блага. Если случится у вас какая–нибудь нужда, приходите ко мне запросто — днем или ночью…

Дамы революции подхватили Керенского вместе со стулом и так, на стуле, понесли из зала; через фойе, на улицу, в скверик между оперным театром и меблированными комнатами «Северные»… Там уже бурлила пестрая толпа и раздавались клики:

— Да здравствует Временное правительство!.. Долой украинцев!..

Керенский прибыл в Киев специально, чтобы внести ясность в разрешение украинского вопроса, но ни одного слова об Украине, украинском вопросе и вообще об украинцах не сказал. И поведение Керенского толпа истолковала безошибочно. Юнкера, выстроенные шпалерами вокруг театра, запели:

Ще на вмерла Украина, але вмерты мусить,

Скоро, братики–хохлы, вам обрежем всы…

4

А впрочем, Грушевский с Керенским все же имел беседу.

Беседа состоялась на ходу, и семнадцатом номере гостиницы «Континенталь»; после волнующего митинга у Керенского оставалось всего пятнадцать минут для отдыха. Поезд–экспресс уже стоял на станции Киев–первый под парами, семафор на запад был открыт.

Председатель Центральной рады и военный министр Временного правительства перекинулись несколькими словами, пока Керенский менял сорочку.

Грушевский. Сердечно приветствую вас, глубокоуважаемый Александр Федорович! Примите наилучшие пожелания от вашего коллеги по партии! Как вы себя чувствуете?

Керенский. Спасибо, профессор. Вашими молитвами… Поручик, дайте пожалуйста ту, что в голубую полосочку, — она на дне желтого чемодана.

Заканчивая свой туалет, Керенский циркулировал между ванной, гардеробной и салоном.

Грушевский. Я понимаю важность государственных дел, которые не разрешают вам задерживаться тут и на минуту. Но, дорогой Александр Федорович, вопрос организации украинской армии…

Керенский. Я уже имел случай высказать свои взгляды, Михаил Сергеевич, они зафиксированы в государственном решении… Ах, поручик! Ну какой же вы, право! Это совсем не та: эта же в синюю крапинку…

Грушевский. Дорогой Александр Федорович! Но ведь мы просим разрешить нам комплектование национальных частей в составе русской армии! Мы вовсе не собираемся создавать какую–то отдельную украинскую армию!

Керенский. Теперь еще галстук, поручик!.. Ну, конечно красный, сколько раз вам говорить?.. Все украинские вопросы может разрешить только Учредительное собрание: я уже говорил об этом не раз!

Грушевский. Учредительное собрание может потом санкционировать этот акт. А если б вы положили начало этому, украинская история записала бы ваше имя золотыми буквами на своих скрижалях!

Керенский на миг остановился, сунув голову в воротник сорочки. Искушение было уж очень велико. Скрижали! Но Керенский преодолел минутную слабость, продел руки в рукава и вынырнул из сорочки. Голос его звенел отзвуками победы поели жестокой внутренней борьбы:

— За мной десяток наций, предо мною двунадесять языков.

Второй адъютант, все время торчавший у двери, выхватил из–за обшлага белую целлулоидовую карточку, из–под погона — карандаш и записал. В этом и заключалась функция второго адъютанта: записывать афоризмы Керенского. Во избежание недоразумений, чтобы не было записано что–нибудь непотребное, в качестве второго адъютанта был подобран филолог с высшим образованием.

Грушевский. Но, дорогой мой Александр Федорович! Взвесьте вот еще что: партия, к которой мы с вами имеем высокую честь принадлежать, таким актом утерла бы нос этим большевикам с их идеей самоопределения наций! Учтите: их Ленин объявил стремления украинцев справедливыми, а притязания — даже скромными. Таким образом, большевистская опасность…

Керенский. Ленинские идеи — фикция! Большевистской опасности не существует! Собственно, я хотел сказать, что и самих большевиков скоро ни будет! И запонки, пожалуйста, поручик! Конечно, простые, а не золотые: мы же на фронт едем, не на бал!.. Для спасения революции сейчас нужно одно: довести войну до победного конца!

Грушевский. Александр Федорович! Дорогой! Голуба моя! Так мы для того и добиваемся армии, чтоб внести, так сказать, и свою лепту! Под вашим личным водительством!

Керенский. Мерси! И, пожалуйста, френч… Познакомьтесь, — штабс–капитан Муравьев, — по всем вопросам организации ударных батальонов для победоносного наступления на фронте он даст вам исчерпывающий указания. На знаменах: с одной стороны — «Победа или смерть», с другой — «Революционная Россия!»

Грушевский. Но ряд частей уже стихийно украинизуется, Александр Федорович!

Керенский. Стихия — анархия! С анархией — непримиримая борьба!.. Фуражку!

Грушевский. Но ведь есть и такие, что уже украинизовались!

Керенский. На, фронт! В бой! Впереди всех!.. Перчатки!.. Под немецкие пулеметы!..

Керенский был уже в свежей сорочке, в красном галстуке — символ революции — и натягивал защитного цвета фронтовые перчатки. Они очень шли его рыжей шевелюре. На пороге он остановился.

— А те, которые ни пойдут в бой, будут разоружены моими ударниками. Об этом позаботится штабс–капитан Муравьев! Вы уже познакомились?.. Поручик, машину!

Заложил руку за борт френча, Керенский быстро вышел. Адъютанты кинулись следом.

Украинский допрос был разрешен коротко и ясно.

По гостиничной лестнице и перед зданием гостиницы на Николаевской улице толпой стояли дамы революции и махали платочками.

Кивая головой направо к налево, Керенский вскочил в машину, шофер — местный автомобилист–рекордсмен, племянник миллионера Рябушинского, — дал газ, и машина покатила.

— Мое почтенье, — сказал профессору Грушевскому штабс–капитан Муравьев, сверкнув своими безумными глазами. — Это ваш домина я пять этажей на Бибиковском бульвара? И на Паньковской тоже ваши дома? Берегитесь, если немцы двинутся на Киев, это будут отличные прицельные точки!

Керенский выехал сразу — экспресс тронулся, как только его нога стала на ступеньку салон–вагона — Перед обедом он выступил с речью на вокзале в Фастове, после обеда — перед железнодорожниками Казатина, под вечер прибыл в Житомир, в ставку Юго–Западного фронта. А под утро он был уже в Проскурове и сразу двинулся на Тарнополь.

Отсюда — по плану Керенского — и должно было начаться генеральное наступление на тысячекилометровом фронте. И прочем, план наступлении был разработан еще в ставке царя Николая Второго.

5

По пути следований тоже не все сошло гладко.

Керенскому приходились выходить из вагона и произносить речи чуть ли не на каждой железнодорожной станции.

Дело в том, что навстречу двигались с фронта составы, — преимущественно порожняк. Подбросив на позиции огневое и пищевое довольствие, они возвращались за очередной порцией поживы для ненасытного чрева войны. Вагоны, хоть и пустые, шли запломбированными. На крышах вагонов было людно и тесно: солдата бросали фронт. Солдаты не желали больше воевать. К тому же прошел слух, что скоро начнут делить помещичью землю, и солдаты–хлеборобы спешили домой, чтоб землячков–фронтовиков не обидели «вольные».

Экспресс подкатывал к очередной станции, и на этой очередной станции перед семафором неизменно ожидал очередной эшелон–порожняк с дезертирами на крышах. Керенский выводил на ступеньки своего салон–вагона и открывал митинг,

Он говорил:

— Здравствуйте, солдаты революции!

Дезертиры хмуро поглядывали со своих крыш. Им осточертело ожидать встречного, чтобы открылся семафор, а речей она наслушались и от своих агитаторов и от заезжих.

— Солдаты революции! К вам мое слово!

Дезертиры хмуро поглядывали и молчали.

— Старая власть пала, и обновленная Россия воспрянула от ига рабства и насилия…

— А кто он такой будет? — подталкивали друг друга локтем дезертиры. — От какого начальства или сам от себя? Эй, ты, слышь, адъютант! Это кто такой, который языком мелет?

Узнав, что перед ними собственной персоной министр Керенский, дезертиры отваживались спрыгнуть вниз.

— Солдаты! Войну начали цари, и народы за нее не отвечают!..

Перед ступеньками салон–вагона уже теснилась изрядная толпа: говорилось о войне, а это стоило послушать, — о чем же еще и слушать, как не о войне да о земле?

— Но война все–таки факт, и этого вопиющего факта, не зачеркнуть росчерком пера! Не мы ее начинали, но заканчивать приходится нам…