Россия в неволе - Юрий Екишев

– А когда?

– Информация поступит своевременно, малыши.

Опять же двое уезжают на этап. Впереди – выходные. В пятницу вечером подтягиваю Баяна и Юру Толстого (эти-то хоть проверенные, достойные) – давайте, действуйте, только по красоте! И очень тихо, по ночушке, чтоб ни одна душа не знала, даже я... Сахар здесь, на колхозе, полкило... Заодно и проверим другие предположения.

На следующий день, в субботу, днем – угадайте что? Правильно, шмон. Что искали? Неизвестно. Все бутылки с водой открыты, половина отметена. Но искомое так и не нашли. Баян с Толстым – сработали по красоте, виртуозно – две заряженных на бражку полторашки были на месте, хотя искали их довольно тщательно. Поневоле становишься виртуозом по маскировке запретов и психологом.

Вечером – званая вечеринка. Конфеты, яблоки, три зефира в шоколаде, и бражка. Еще сутки тянуть, чтоб бражка дошла до кондиции – довольно опасно, все уже почуяли – что почем. Кто-то за это может ответить. На краю борьбы, чьей-то злобы, ненависти – радуемся и этому. Не коньяк, конечно, но легкий запашок и приход – налицо. Голова кружится немного странно, будто долго сидел на корточках, а потом резко встал. Удар слабенькой сивушки, усиленной вынужденным воздержанием, приправленной адреналином во время шмона – а вдруг найдут-таки? И сожалением об отсутствующих, тех, с кем мог бы сейчас сидеть и пить другое, и с кем уже долго не сможешь встретиться, до иной жизни, где каждый получит свое.

Возвращаются с этапа те двое (кто под моим сомнением). Вернее в хату поднимается один. А другой поднялся в другую (ему добавили срок и поменяли режим) – для строго осужденных. Опять привез дрожжи, опять стал сливать тех, кто не определился (этот вроде завхозом был, а этот в столовой...), и опять вопросик с душком – ну, что, сейчас-то поставим?

Рассказываю о шмоне, как есть. Он говорит, что надо было в пятницу, перед выходными... Говорю – ну, так и сделали, поскольку это практически единственная возможность, легко просчитываемая, впрочем... О том, что делать дальше с дрожжами, обходимся молчанием.

Вечером плетем запасного коня на долину, из последних носков и мало ношенной тельняшки. С этапом прибыло немного материала – тоже парочка носков из ластика, хорошая мочалка из пропилена (он долго не гниет на долине) – распускаем и плетем хорошего, офигенного, красивого коня – такой простоит две, а то и три недели. Коняшек, запасных, на все три дороги – на больничку, на долину, и на соседей (опять заехали албанцы, ловятся часа по три, треплют все нервы...) – прячем по самым глубоким, практически не прощупываемым поверхностным шмоном, местам.

На следующий день: – Выходим все!

Дорожники бьют дробью в пол – сигнал тревоги для больнички, – одновременно отвязывая коня от решки. То же самое – по трубе кругалем – мелкой дробью! Чтоб соседи забрали коня.

– Да не стучите, не стучите! Не тронем...

Верить им – себя не уважать. Только мелькают хвосты быстро исчезающих в решке коней – и на больничке, и соседи не спят, услышали, как мы "воду" пробили. Говорю, чтоб не забывали с собой пепелку захватить – идем, тупим в боксике: те, кто только проснулся, недовольно ворчат – опять шмон, да сколько можно!

Наконец, выводят. Идем по коридору к хате, высматриваем – что отняли? Так и есть – все три коняшки, аккуратно смотанные, так и лежат, как три чурочки. Вот тебе и хорошо заныкали.

Мне уже ясно – кто, что это за прибор точного наведения у нас в хате (без которого невозможно вслепую, навскидку – раз! раз! раз! – попасть в три десятки, отмести трех коней. Жаль труда – вся хата старалась. Жаль времени. Особенно жаль, что есть еще такие особи, которые ради своей задницы готовы услужить красной тупой идее...). По крайней мере хорошо одно: знаю кто точно, плюс кто еще под сомнением.

Нахожу предлог, чтобы поговорить с Юрой Х…чиком. Как ни странно, в последнее время отношения не то что бы стали улучшаться, но с его стороны стала чувствоваться какая-то уважуха и предупредительность ("Я тут дело ваше полистал. Газеты про вас много пишут – со всеми публикациями познакомился..." Со всеми-то, вряд ли, думаю. Но и это неплохо). Он просил нас не цинковать на весь продол ложкой в дверь (просьба – это всегда хорошо, это не крик: сейчас уедете – кружка, лежка, подваль! – еще раз будет такой стук!). Состоялся нормальный диалог, уравновешенный до предела (может, его федералы своим вниманием напрягают?), так что мы поняли друг друга: это его работа следить за режимом (чтоб с утра и днем, особенно во вторник, в "хозяйский" день, никто под одеялами не лежал, чтоб на проверке кони в глаза не бросались, чтоб во время похода в баню никто не заглядывал в глазки женских хат...), а он в свою очередь, тоже человек, тоже понимает – что дороги есть и будут, что мульки как ходили по людским хатам, так и будут ходить, что времена в России довольно часто меняются...

Сегодня наш диалог – особый. Мы оба тезки. Правда он родился в Азербайджане, там и вырос. Я же – чистокровный коми, чистокровнейший, с долгой родословной, со знанием языка (и прочим), по материнской линии Морозов (с прозвищем Лев, у всех коми зачастую прозвище важнее обычного Ф.И.О.) – фамилия очень известная; по отцовской – Екишев, если в переводе на русский – Окунев, а прозвище – ставшее от прадеда, деда – моим – Важьяк (Важ – старый, возможно, что когда-то было "важдьяк" – старый диакон, но "д" в середке редуцировалось, попросту – стерлось с веками, исчезло, хотя может и здесь, в паутине старых прозвищ – скрыто и другое, не менее винтажное, подводное смысловое течение и назначение моего рода, из века в век отмечающегося в разных летописях...).

Короче – это моя земля, мой остров, и то, что так на сегодня сложилось, что я – здесь, и он – рядом: это временно, в отличие от того, что – я-то все же хозяин на своей земле.

– Проходи, Юра, садись, рассказывай, что нужно? Как телевизор, показывает?

– Показывает, спасибо, – говорю.

– Что, какие проблемы, какие нужды?

Сначала поговорили о Совенке. Его за месяц уже в третий раз отправили в трюм. Сначала за "межкамерную связь". В хате 60, с которой у нас дорога через долину, чудную долину, – тоже в третий раз за месяц сменился полностью контингент. И пока этим "индейцам" (другие варианты – албанцам) объяснишь – какие цинки для связи, для контроля, для разговора, что надо не в дверь цинковать со всей дури, а за колокольчик дергать, а вдруг продольный подошел к двери незаметно и ушкует, пробивает движуху в хате – а тут ты ложкой или кружкой со всей дури – по заклепке на двери! – раз! два! раз-два!.. – вызываешь на разговор этих самых мазэфакэ индейцев... Конечно, продольный настрочит рапорт – и кому-то за это надо будет отвечать... Сова еще к тому же меры не знает – лупит по двери так, что оглохнуть можно – вот они и бесятся, строчат на Кольку рапорта, который уже и сам не рад, ругает глухих "апачей", не выходящих с первого раза на цинки, не понимающих, что им орут по долине ("Не понял, повтори!", а то бывает и такое: "Понял, понял, повтори!"). С индейцами-делаверами, мы, конечно, разобрались со временем, научили их путем выписывания стопарей и долгого разъяснения, как одной петлей можно поставить на коня колокольчик, чисовскую мятую алюминиевую кружку (пришлось и узелки порисовать схематично) – и теперь достаточно дернуть коня, как колокольчик "зазвенит" (вернее, кружка загремит по долине) – лишь бы никто, сами понимаете, не справлял в это время нужду.

Но третье "д.п.", семь суток трюма, Совенок словил не за это. В трюм с собой не дают ничего из одежды – ходишь в робе, куришь то, что каким-то чудом протащил с собой, ходишь сутками в четырех стенах, втыкаешь, каждые четверть часа – или шмон, или осмотр в глазок. Но трюма тоже "греются" – по долине спускают им и бурбуляторы (два лезвия с проводами, которые втыкаешь вместо лампочки, и пока нет никого, успеваешь подварить себе кружку кипятка на кофе или чай-купчик...), и куреху, и сладкое... По моему совету Сова одел двойные носки, а как очутился в трюме – сразу сплел из одной пары носков и рукавов футболки хорошее ловило, словился, и через часик уже прислал м-ку, что он на связи, и хорошо бы насущного, а то у той хаты, что с ним держит связь – только "Прима". Мы отправили ему "манерки" (сигарет с фильтром), спички, бумагу, ручки, сало, колбасу, конфеты разных сортов, пакетиков с чаем, кофе "3 в 1" – он все получил, поблагодарил, отписал что выводят и шмонают постоянно. Приколол, что вечером вывели, не побрезговали – самолично своими руками слазили на долину, оборвали дорогу (пришлось и последнюю пару носков на новое ловило убить), а когда завели вновь, отстегнули на ночь кровать, он улегся почивать – неожиданно отвалился плафон, и – разбился. Видно, когда шмонали, – плохо закрутили обратно шурупчики. Совенка за это вывели дали подзатыльник, стали грузить, орать, что он за все ответит, за разруху в хате, где вроде бы и ломать-то нечего – Колька вскипел, и бросился на всю шайку красных с кулаками (317, 318, 319-я при желании были бы его – сопротивление, угроза жизни и т.д. "неприкасаемым"), еще схлопотал по шее. Опер, тот, что руку приложил – все же испугался (они в большинстве-то трусливые, набранные по нынешним временам из тех, кого в школе все чмарили – пошедшие отыгрываться за свои обиды под прикрытием погон) – больше Сову не трогал. Даже стал оправдываться: мне же нужен крайний, понимаешь, Коля?