Ашборнский пастор - Александр Дюма

Покидая Ашборн, я был настроен решительно; но, по мере того как я приближался к городу, решимость моя испарялась; когда я дошел до окраины Ноттингема, мужество совсем меня покинуло.

И покинуло оно меня настолько, что я, вместо того чтобы направиться к дому купца, направился к дому моего хозяина-медника.

Этот славный человек был моей большой, моей последней надеждой — spes ultima note 15, как говорит Вергилий; к несчастью, я не застал его дома: вот уже два дня, как он выехал по делам из города и мог возвратиться из своего путешествия только на следующий день.

Оставаться здесь еще на один день, находясь в том положении, в котором мы оказались, означало сильно встревожить Дженни; впрочем, я пришел повидать в Ноттингеме не моего хозяина-медника, а купца, чьим должником я оказался столь роковым образом.

Задержавшись на минуту в доме медника и выпив стакан пива, предложенный мне его женой, я решил направиться к жилищу купца.

Приближаясь к его конторе, я не смог воспрепятствовать зарождению в моей душе новой надежды: дело в том, что купца, г-на Рама, могло, как и медника, не оказаться дома; в таком случае мне не довелось бы испытать стыд, разговаривая с ним и обращаясь к нему с просьбой о снисхождении. Я написал бы ему, а поскольку, когда перо в руках, все решает стиль (а в своем я был совершенно уверен), то мне казалось, что мое письмо скажет то, чего я из-за своей застенчивости никогда не осмелился бы произнести.

На этот раз моя надежда оказалась еще раз обманутой: первым человеком, которого я увидел, войдя в контору, был сам купец.

— Ах, черт возьми! — воскликнул он. — Это вы, господин Бемрод! Ей-Богу, вчера я отказался заключить пари, предложенное мне господином ректором по вашему поводу.

— Пари, с господином ректором?! И по какому же конкретно поводу? — спросил я.

— Да по поводу наших скромных долговых взаимоотношений… Я ему сказал, что вы после смерти вашего отца взяли на себя выплату довольно значительной суммы, которую ранее выплачивал ваш отец, и что вы возвращали мне по одной гинее каждые три месяца, причем делали это весьма своевременно и даже заранее.

На это ректор ответил, что впредь вы не только не будете платить мне заранее, но, по всей вероятности, вообще ничего не вернете.

Кровь бросилась мне в лицо.

— Сударь, — заметил я, — мне непонятно, почему господин ректор сказал вам все это; если потому, что им был отобран у меня приход, то он ошибается: у меня, благодарение Богу, есть другие финансовые источники, и я как раз пришел для того, чтобы сообщить вам — вы можете быть совершенно спокойны.

Как Вы сами видите, дорогой Петрус, моя проклятая гордыня еще раз сыграла со мной злую шутку.

Я пришел к г-ну Раму, чтобы смиренно просить его об отсрочке, а теперь, приняв самый надменный вид, я без обиняков обязался сделать взнос в оговоренный срок.

Вы понимаете, что после подобного заявления мне не оставалось ничего иного, как взять свою шляпу и откланяться.

Что я и сделал.

Купец, выказывая все знаки уважения, проводил меня до двери, вполголоса повторяя:

— О, я так и думал! Я так и думал!

Пока я находился в доме этого человека и в его присутствии, моя гордыня меня поддерживала, но, оказавшись на улице, я закрыл лицо ладонями, проклиная эту роковую гордыню, которая неизбежно приведет меня к гибели.

Таким образом вот уже во второй раз я вошел к этому человеку с намерением сделать одно, а сделал нечто совершенно противоположное задуманному.

Я больше не искал оказии, чтобы вернуться в Ашборн, как предполагал это перед отъездом: даже если бы она была мне предложена, я бы все равно от нее отказался.

Моя душевная подавленность требовала мощного отклика со стороны моего тела.

Не чувствуя никакой физической усталости, я, напротив, испытывал нервное возбуждение, внушавшее мне уверенность в том, что я, как Вечный Жид, способен обойти всю землю.

Мне потребовалось не больше двух с половиной часов, чтобы возвратиться из Ноттингема в Ашборн; моя одежда покрылась пылью, а со лба струился пот. Увидев меня, Дженни испугалась.

— О Боже мой! — воскликнула она. — Что случилось? Меня одолевало желание все ей рассказать, я чуть было так и не поступил, повинуясь первому порыву, но все же не осмелился.

— Случилось так, что я ничего не добился, — ответил я ей. Это была правда; но правдой было и то, что я ничего не просил, и по свойственной мне глупости, в которой я постоянно себя упрекал, говорил ей о купце, в то время как разговор шел о ректоре.

— И это все? — спросила Дженни со своей мягкой улыбкой.

— Разумеется, — ответил я. — Разве этого недостаточно?

— О, что касается господина ректора, я никогда не разделяла твоей надежды, мой дорогой Уильям. Я позволила тебе отправиться в Ноттингем, иначе потом всю жизнь упрекала бы себя за то, что помешала тебе совершить поступок, который, если взвесить все, мог бы принести удачу, но я была заранее уверена, что тут тебе не посчастливится. Так что если ты меня боялся разочаровать, утешься: разочарование существует только там, где есть надежда, а я всю жизнь надеялась только на Бога.

Я обнял жену.

— И Бог явно помогает мне в моей беде, — отозвался я, — помогает тем, что подарил мне такую мужественную супругу! В Древнем Риме ты была бы Лукрецией или Корнелией, а в еврейской древности — Иудифью или Иаилью!

У Дженни мое воодушевление вызвало невольную улыбку.

— Увы, друг мой, — сказала она, — ты всегда преувеличиваешь, и особенно, когда заходит речь о моих достоинствах. Я не Лукреция, не Иудифь, не Корнелия, не Иаиль, а просто хорошая жена, любящая и преданная, вот и все… А теперь, — добавила она, — пойдем; тебе обязательно надо поесть и поспать… пойдем, твой ужин тебя ждет.

И она проводила меня к столу.

Нетрудно было заметить, что обед, съеденный ею, бедняжкой, не помешал ей ужинать.

Много раз, и во время ужина, и когда мы возвратились в нашу спаленку, которую я столь вдохновенно расписал и которую вскоре вынужден буду покинуть, много раз я был близок к тому, чтобы во всем признаться Дженни.

Однако мой злой гений каждый раз не позволял мне это сделать.

Дни текли один за другим.

Если не считать неизбежности нависшей над нами беды, ничто не изменилось в нашей жизни.

И наконец подошла та дата, когда мне предстояло отдать две гинеи моему торговцу, и, будучи не в силах все рассказать Дженни, я решил написать моему кредитору и признаться ему, что по отношению к нему я взял на себя непосильное обязательство и теперь прошу дать мне отсрочку.

До рокового срока у нас оставалось только шесть дней.

Я написал купцу длинное письмо, весьма подробное, весьма трогательное, весьма искреннее.