Сечень. Повесть об Иване Бабушкине - Александр Михайлович Борщаговский

душу крещеную? На ком кровь да грех? Не на машине, машина при нас, она без сердца.

— Давай, Алеша, сволокем ведьму с рельсов. — Воинов шагнул к старухе. — Нам стоять нельзя.

Не успел рукой дотянуться, она уже снова лежала ничком, ухватилась за рельсу голой рукой и выла, варежкой поелозила по рельсе, а правой рукой не смогла, пальцы примерзли.

— Руку помогите ей освободить, — сказал Бабушкин, и старуха забилась сильнее, опасаясь, что ее оттащат. Под шубой и надетым поверх шубы тулупом угадывалось тело не изнеженное и отжившее, а сухое и верткое. — Что — худые люди? — спросил Бабушкин у обходчика.

— Хуже некуда. Ему в народе прозвище Хорек, а ей — Сатана, сам посуди. — Он побрел за Бабушкиным к саням и заговорил громче: — А и они — люди, и им господь не только дает, берет он от них тоже, живое отнимает. Дочерь в петлю полезла, а сына японец убил, да из орудия, хоронить не нашли. Не хочет бог корня ихнего больше... — Они стояли над розвальнями, обходчик задрал край одеяла, обнажил маленькое, светлоглазое, заросшее, бесчувственное лицо с дергающимся веком и продолжал говорить, не заботясь, что старик услышит его: — Спиридон смирился, нонешнего мужика хуже японца напугался. Их судить хотели, и пожечь. Вот он жить и раздумал, а старуха не отпускает... Она без него вдова, а вдовья доля пустяковая, обидная. Иная в нужде жизнь прожила, она и вдовью долю стерпит, а этой неинтересно.

— Он от чего умирает?

— От зелья! — подосадовал обходчик: казалось, он всю жизнь Белозеровых рассказал. — Сам! У них это в роду: кто в петлю, кто в прорубь. Оттого и лютуют, пока живы. — Бросил край одеяла на место, будто на покойника, а Бабушкин все еще видел глухое к жизни лицо, светлые глаза, в которых отразилась смертная тоска. — А ведь придется взять, — сказал обходчик, не найдя в собеседнике ни злобы, ни жестокости. — Ты и собаку помирать не бросишь, бог не позволит.

— Тащи их в теплушку, только — мигом, две минуты даю. Повезем до Мысовой, потерпим.

— Дело, дело ты решил! — выкрикивал обходчик в спину уходящему Бабушкину. — Сорок верст — пустяки, потерпишь. Спасешь душу, и тебе зачтется, и тебя бог простит... Удачи тебе, купец!..

Хорошо, что попались добрые торговые люди; другого объяснения товарным вагонам он не находил. Заглянув в теплушку, куда поднимал Белозерова, увидел длинные, ладные ящики и утвердился в своем наблюдении — везут и везут в оба конца, кто из России к Байкалу товары везет, а кто в Россию. И все при револьверах: без них нынче через Сибирь и не суйся.

18

Прошу обратить внимание на доблестную, самоотверженную службу телеграфного чиновника Марцинкевича, командированного в мое распоряжение, пренебрегающего всякою опасностью и разоблачающего преступные действия телеграфистов.

(Меллер-Закомельский — министру внутренних дел Дурново)

Сняли второй ящик, придвинули его к чугунной печке, на нижние нары в глубину положили старика, старуха устроилась с краю, в левой руке держала правую, ободранную в кровь на рельсе, сидела без жалоб, неблагодарная, враждебно поглядывая вокруг.

Никто не сожалел, что впустили чужих; до Мысовой близко, не помирать же человеку. Но и участия в людях не было, скорее любопытство, попутный праздный интерес к людям, которым в беде понадобился уже не верхнеудинский, а мысовской лекарь; скоро, скоро станция, а с нею и родной очаг, и свежие новости со всего Байкала и из Иркутска, новости, верно, тоже не в масть, как вязаные от разных пар карпетки на больших ступнях старика, — серый и коричневый. А что, как поезд барона уже сброшен с насыпи и паровоз врезался в мерзлую таежную топь, растопил ее и ушел глубоко, как в могилу? Что, как в Иркутске уже гремит веселая тризна по барону?

— Неужто пары карпеток старику не нашла? Не в масть одела, плохая примета. — Бялых хочется услышать голос старухи.

Она не отвечает. Старуха уже оценила людишек в теплушке, унюхала чужой дух, но и разбоя от них не ждала; после двух месяцев истового страха перед мужиками запах отчуждения был пустяком для нее, он и не подразнивал ее сухого мужского носа, а досаждал ему табачный дым. В ее доме табаком не пахло: сын подростком попробовал, она же и секла, ее рука потяжелей мужней. К дочери жених посваталcя, хитрый, при Авдотье Ильиничне за табак не брался, а она унюхала бесовский дух и прогнала, не посмотрела, что для дочери это крестом могильным обернется.

— Дьявола тешите, — сказала вдруг громко старуха. — Встарь табашникам носы резали! — Большие студенистые глаза с бессильной слезой у переносицы налились злобой.

Чудно́: она не хотела мира ни с кем, даже и с теми, кто приютил ее и мчит в Мысовую.

— Нынче нам головы рубят, — сказал Воинов.

— И за дело, — отозвалась старуха, стараясь разглядеть Воинова: виделось ей в отблесках печного огня нечто черноволосое, большеголовое, с бесстыжим блеском зубов и недобрых глаз. — Покаянной головы не рубят, господь не допустит. А разбойной не жаль.

— Вы из семейских, так я понимаю? — спросил Савин.

Молчание. Отгадал, что семейская и ладно, о чем еще толковать. Семейская-то, семейская, да от всей переселенной семьи осталась она одна, сиротой попала в чужой дом, не семейский, к казакам, и не скоро в силу вошла — когда уехали с мужем в другую волость за сто верст от Мухор-Шибири. Не рассказывать же и об этом проклятым табачникам. Воинов шагнул поближе к старухе, дымил отчаянно — невысокий, крепкий, облитый красноватым светом.

— Христа распяли, он на кресте разбойников простил, а ты злобишься.

— Против нынешнего те разбойники — дети сущие. Их и простить не грех.

— А нынешние?

— Этих дьявол послал. От них жизнь затмится, мир в огненной пещи сгорит дотла.

— Как же ты угадала, что мы разбойники? — вмешался Клюшников. — По чему судишь?

— Смирный человек нынче в избе сидит, за ставнями. Он под чужое окно не пойдет, он своему свету рад, хоть лучина, а своя. Смирный соблазна не ведает...

— Ах