Земля обетованная - Владислав Реймонт

Анку забавляла эта свалка, и она горстями сыпала зерно прямо на птичьи головы и крылья.

— Вы похожи сейчас на Зосю из «Пана Тадеуша»[45].

— С той разницей, что она занималась хозяйством ради собственного удовольствия и кормила домашнюю птицу для забавы.

— А вы?

— Я — чтобы, получше откормив, продать в Лодзи. Что, это вам меньше нравится?

— Напротив, меня восхищает ваша практичность.

— Практичность поневоле.

— Она почти всегда вызвана необходимостью. Но вы удивительным образом умеете сочетать ее с чем-то другим, непостижимым для меня…

Договорить помешал ему пан Адам, — он пронзительно свистнул, и индюки тотчас надулись, закулдыкали, громче загоготали гуси, наседки испуганно кудахтали, накрывая крыльями цыплят, словно им угрожал ястреб, голуби взмыли вверх и как ошалелые устремились к голубятне, в панике залетая в конюшню и даже под навес крыльца. Поднялся крик, писк, переполох, все обратились в бегство, давя и топча друг друга.

— Ай да я! Выкинул штуку! — громко смеялся пан Адам.

— Что тут у вас за идиллия такая гусиная? Спать мне не дали! — сказал Кароль, выходя на крыльцо.

— В Лодзи выспишься.

— В Лодзи некогда спать, — недовольно буркнул Кароль и, холодно поздоровавшись с Анкой, устремил скучающий взгляд вдаль, туда, где над городскими крышами поднимались столбы голубого дыма.

— Вам непременно надо сегодня ехать? — робко спросила Анка.

— Непременно, и чем скорей, тем лучше.

— Тогда едем хоть сейчас, я готов, — резко сказал Макс: это «непременно» вывело его из себя.

— Нет, нет! Я протестую! Поедете после обеда. Мы сходим вместе в костел, навестим ксендза Шимона. Потом пообедаем, я уже пригласил и, не без умысла, пана Зайончковского и ксендза. Наконец, в три часа придет Карчмарек: Кароль должен с ним переговорить. А под вечер мы вас проводим.

— Ну ладно, ладно! — нетерпеливо бросил Кароль и поспешил в столовую, где уже подали завтрак.

Потом, ссылаясь на жару, он вышел в сад и расположился под яблонями, с которых при малейшем дуновении ветра, как снег, сыпались на него белые лепестки.

Пели иволги, в листве, точно в улье, жужжали пчелы, от цветущих яблонь и сирени исходил сладкий, дурманящий аромат.

Вставший на рассвете пан Адам после завтрака, по своему обыкновению, пошел вздремнуть; Анка одевалась, чтобы идти в костел, а Макс кружил по заросшим травой дорожкам: то огибая дом, направлялся к речке, то возвращался обратно и молча проходил мимо Кароля, даже не глядя на него. Приняв осыпанную розовыми цветами яблоню за светлое Анкино платье, он пошел в глубь сада, но, убедившись, что ошибся, остановился у забора и долго смотрел на бескрайние просторы зеленых полей, волновавшихся с однообразным шумом; по тропке от дальней деревни в сторону костела длинной вереницей шли бабы в красных платках и мужики в белых кафтанах. Макс смотрел и напряженно прислушивался, не раздастся ли голос Анки.

Он сам не понимал, что с ним.

«Не выспался я, что ли? — подумал он, сжимая руками разболевшуюся голову. — Пропади она пропадом, эта деревня!» — рассердился он вдруг и, подойдя к Каролю, спросил: — Нельзя ли уехать пораньше?

— Что, и с тебя уже довольно?

— Да. Я совсем выбит из колеи и чувствую себя старой стоптанной калошей. Ночью не мог заснуть, сейчас тоже не знаю, куда себя девать.

— Ложись на травку и слушай, как она шелестит, вдыхай аромат цветов, наслаждайся пением птиц, грейся на солнышке, а в промежутках думай о пиве или чернявой Анке, — иронизировал Кароль.

— Честное слово, я просто места себе не нахожу. Раз двадцать обошел сад. Ну и что? Деревья в цвету, трава зеленая. Да, слов нет, красиво! Но мне-то что до этого? И на лугу был, ничего не скажешь — отличный луг! Заглянул в конюшню, словом, всюду побывал, все осмотрел, но хорошенького понемногу. Панна Анка расхваливала лес, сходил я и туда. Деревья действительно высокие, только там сыро и присесть негде.

— Сказал бы Анке, она распорядилась бы, чтобы тебе принесли туда диванчик.

— И потом, я беспокоюсь о маме и… — не договорив, он со злостью пнул свежевыкопанную кротовину.

— Потерпи немного, скоро поедем, но перед тем я должен отбыть тягостную повинность, причем самым примерным образом.

— Повинность? — удивленно переспросил Макс. — Общество отца и невесты для тебя тягостная повинность?

— Я имел в виду не их, а приглашенных на обед болванов и все эти визиты. — Кароль попытался смягчить впечатление от невольно вырвавшихся слов, а Макс, будто наперекор ему, стал говорить, что Зайончковский милейший человек, а ксендз большая умница и тому подобное. Что с тобой? — Кароль недоуменно посмотрел на него. — Вчера восторгался деревней, а сегодня зеваешь от скуки и тебе не терпится поскорей уехать. Вчера этих двоих назвал опереточными персонажами, сегодня превозносишь их до небес.

— Потому что мне так нравится! — краснея, воскликнул Макс и поспешно направился в глубину сада, но, услышав голос Анки тотчас вернулся.

— Господа, пора в костел! — крикнула она.

Он смотрел на Анку, которая, стоя на крыльце, натягивала длинные белые перчатки, и раздражения, злости и скуки как не бывало.

В легком платье кремового цвета с нежным бледно-фиолетовым узором и того же фиолетового тона воротничком и поясом, в плоской шляпе с широкими полями, отделанной незабудками и белой вуалью, она была необыкновенно хороша.

От нее веяло цветущей молодостью, а во взгляде серых глаз читалось такое благородство и спокойная уверенность, что Макс от восторга лишился дара речи.

Некоторое время он молча шел рядом с ней. Оправившись от смущения и окинув взглядом ее платье, он с видом знатока заметил:

— Эта твоя «Брилантина», Кароль? Цвет замечательный!

— И отлично стирается, — прибавила Анка, которую насмешили его слова.

Ее смех задел его, и, отстав немного, он с интересом смотрел на широкую улицу, которая вела в костел.

Нищий городишко населен был преимущественно евреями-ткачами; в каждом окне виднелся ткацкий станок, а в глубине грязных, темных сеней сидела старуха и пряла пряжу. И отовсюду, нарушая тишину солнечного утра, неслось дробное, монотонное постукивание.

Двери убогих лавчонок были закрыты, словно для защиты от пыли, клубами валившей по улице.

Посреди мостовой темнела большая, никогда не просыхавшая лужа, в которой плескались утки.

Базарная площадь напротив монастыря представляла собой песчаную проплешину, окруженную домами на деревянных сваях, среди которых тут и там торчали печные трубы и остатки обгорелых стен — следы недавних пожаров.

За рядами высоких белоствольных берез с поникшими ветвями и полуразрушенной монастырской стеной, заросшей бурьяном и пепельно-серой бирючиной, виднелся фасад костела с облупившейся штукатуркой и стройная звонница в углу кладбища.

Под стеной, в тени берез, стояло несколько десятков бричек и крестьянских телег, а чуть поодаль, посреди базарной площади, сиротливо жались два-три лотка под полотняными навесами — единственные признаки жизни на залитом палящим солнцем пространстве.

Протиснуться в битком набитый костел не было никакой возможности; они остались снаружи, на кладбище.

Анка молилась, присев на ступеньку лестницы, ведущей в ризницу; Макс с Каролем пристроились в тени берез на позеленелых могильных плитах, которые рядами тянулись вдоль ограды.

Богослужение уже началось, и из открытых дверей костела доносились приглушенные звуки органа, торжественное хоровое пение, слышались порой молитвенные возглашения. Слабый голос ксендза, пробившись сквозь толщу людской волны, которая то подкатывала от дверей к алтарной решетке, то отступала, сливался со вздохами, кашлем, невнятным молитвенным шепотом; по временам все стихало, и тогда громко, пронзительно звенели медные колокольчики, в ответ раздавался шумный глубокий вздох толпы, а те, кто был на кладбище, опускались на колени, истово били себя кулаком в грудь и, возвратясь под березы, усаживались на обломках стены.

— Смотри, наши платки! — прошептал Макс, указывая на женщин, которые сидели, поджав ноги, и перебирали четки; в лучах яркого солнца на фоне желтого песка они походили на алые маки.

— Выцвели уже, — небрежно бросил Кароль.

— Те, что выцвели — из Пабяниц, а я говорю о красных с зеленым рисунком. Эти никогда не полиняют, хоть кипяти их, хоть на солнце выжаривай.

— Охотно верю, но меня это мало трогает.

— Добрый день, господа, — послышался рядом негромкий голос.

Стах Вильчек с цилиндром в руке, щегольски одетый, надушенный, протягивал им руку, словно они были коротко знакомы.

— Как вы оказались в Курове? — спросил Макс.

— К родным на праздники приехал. Кстати, это мой родитель на органе наигрывает, — пренебрежительно сказал он, вертя кольца которыми были унизаны его пальцы.