Воспоминания Свена Стокгольмца - Натаниэль Миллер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не могу не спросить себя, для чего я продолжаю поиски. Я, может, и дурак, но дурак пока не старый. Хорошо понимаю, что шансов найти Хельгу меньше, чем воды в пустыне. Еще меньше шансов найти ее живой. И уж меньше всего шансов найти ее живой и желающей, чтобы ее нашли. Но я ведом желанием рассказать Хельге, какой выросла Скульд. Хочу доказать ей, что она доверилась мне не напрасно. Что на земле еще есть силы, превосходящие боль и отчаяние. Это знание далось мне нелегко.
И мне очень хочется показать Хельге эти мемуары. В конце концов, много лет назад именно она подвигла меня на писательство. Тогда я воспротивился, заявив, что последнее, что хочется человеку, беспомощно бьющемуся о границы одиночества, это продлить его, копаясь в себе. «Это как соль на открытую рану, – сказал я ей тогда. – Заново пережить свою жизнь на страницах мемуаров кажется жестокостью по отношению к себе и к любому несчастному, который их прочтет. Да и кому захочется их читать?»
«Если ничего не напишешь, дорогие тебе люди запомнят лишь костяк твоего жизненного опыта. Твой разум умрет вместе с тобой. Если тебе нужно писать для кого-то конкретно, пиши для Скульд. Пиши для меня».
Поэтому мемуары я допишу, и, если сумею разыскать Хельгу, мне будет что ей оставить, при условии, что она захочет, чтобы ей их оставили. Но, думаю, если бы мне удалось найти Хельгу в Нормандии – на следующей неделе на несколько дней собираюсь в Фекан, чтобы посмотреть и поспрашивать, – я убедил бы ее немного пожить со мной здесь, в Дьеппе. Вместе мы отдышались бы, не занимаясь ничем серьезным. А если бы восстановились физически или соскучились, или и то, и другое, мы могли бы отправиться на восток, в Советский Союз. Название Людмилиной деревни я помню наизусть, словно священную молитву. Возможно, мы нашли бы там и ее, и добряка Мишу, и вчетвером двинулись бы дальше, к дальним границам Азии, и потом выяснили бы, где находится Илья. Мы подкупили бы унылого чиновника, тоскующего на своем посту вдали от цивилизации, и освободили бы нашего друга. В шестьдесят два можно лелеять такие мечты. Я повидал достаточно, чтобы знать: ничего не гарантировано, но все возможно.
Мари разносит почту. Порой она заходит ко мне, даже если почты нет. Почты нет в большинстве случаев. Мы садимся за стол, я наливаю чай, и мы болтаем о том о сем на ломаном английском. Мари с мужем беспокоятся, что я недоедаю, поэтому приносят мне хлеб, твердые колбасы, головки сыра. Я настаиваю, чтобы Мари ела гостинцы со мной, и она соглашается.
Как правило, за Мари идет бездомный пес. За запахом колбасы он следует так же безошибочно, как крачка летит с севера на юг. Пес весь коричневый, от кончика носа до кончика хвоста – дальние предки были овчарками – глаза спокойные, нрав малообщительный, настороженный. Последние несколько дней пес изменил своей привычке – отведав колбасы, уходить не желает. На кухне у печи я соорудил ему лежанку из полотенец, на ночь оставил входную дверь приоткрытой, а наутро обнаружил его там, абсолютно расслабленным. Я назвал его Ролло[32].
Сегодня с небольшой помпой Мари вручила мне письмо.
– Вот наконец что-то для вас, месье Свен, – объявила Мари. – Может, это вести, которых вы ждали.
Твердый небрежный почерк я узнал мгновенно, как и характерное пятно крови лысуна.
Рауд-фьорд-хитта, май 1946 года
Дорогой папа!
Пишу сообщить, что вернулась на наши охотничьи угодья в Рауд-фьорде. Но сначала в Осло меня замучили угрызения совести, и я сделала крюк по Балтийскому морю, чтобы навестить Ольгу в Стокгольме. Рада сообщить, что эта дама – почти того же возраста, что ты – замечательно бодра. На бесконечных прогулках по грязному городу, которые она мне устраивала, мы чуть ли не бегали. Папа, она меня даже в книжный водила! Шнапс она начинает пить еще за ланчем и регулярно наливает себе до самого отхода ко сну. На укоры дяди Вилмера Ольга отвечает, что уже слишком стара, чтобы беспокоиться об умеренности, и все, что делает жизнь терпимее, нужно поощрять. Она надеется, что ты, если не растерял здравый смысл, занимаешься тем же. О тебе Ольга отзывается с большой теплотой и очень рада тому, что ты наконец взялся за мемуары. Она, мол, всегда знала, что в один прекрасный день твой ум оценят по достоинству.
Что касается Рауд-фьорд-хитты, ремонт ей нужен лишь мелкий, ничего серьезного. Ты обрадуешься, узнав, что немцы в ней не побывали. Зато, судя по всему, побывало по крайней мере несколько лис. Лучше уж лисы, чем нацисты! Ни за что не угадаешь, кто появился откуда ни возьмись, не успела я приехать, – дядя Тапио! Еще до наступления зимы он занял домики в Бискайяхукене. Он хотел заранее получить мое разрешение – абсурд, да? – но говорит, что ждал нас слишком долго и потерял терпение. Где он находился до этого, определить, как всегда, сложно. Без дела дядя Тапио явно не сидел. Сейчас он в бешеном темпе строит каяки и продает их по всему побережью. Говорит, что и меня научит. Еще он говорит, что опасался, что без его присмотра я обленюсь и разнежусь, но на деле он никогда меня не ругает. Думаю, ему одиноко. Думаю, он скучает по тебе. Здорово наблюдать, как старик перескакивает через расселины с таким видом, будто если не остановится, года его не догонят. Знаю, что однажды дядя Тапио умрет среди пустоши, и знаю, что именно такого конца он желает.
На этом письмо заканчиваю, потому что меня ждет много дел. Ответь поскорее – расскажи, как твои дела, есть ли успехи в поисках мамы. Чарльз сказал лишь, что ты арендовал домик в Нормандии и что, по его мнению, ты становишься малоподвижным. Я буду топить печь в Рауд-фьорд-хитте, на случай если ты захочешь вернуться. Надеюсь, ты захочешь.
До тех пор, или пока судьба не решит иначе,
остаюсь твоей любящей дочерью и т. д.,
Скульд
Историческая справка
Прототипом Свена-Стокгольмца является реально существовавший охотник с архипелага Шпицберген, о котором практически ничего не известно. (Фамилию Свена я изменил, на случай, если у него есть живые наследники, которым может не понравиться
