Доктора флота - Евсей Баренбойм

— Нету, милай, — охотно соглашался тот и вытирал ладонью выступившие на глаза слезы. — Только не от того болею я. От тоски мучаюсь. Двух сынов на фронте схоронил.

Рядом лежит Егорка, тракторист из-под Котельнича. Егорке в клинике исполнилось только семнадцать, а смотреть на него без сострадания нельзя. Нос, губы, ушные раковины, нижняя челюсть резко увеличены, утолщены. Язык с трудом ворочается во рту. Голос грубый. Руки, ноги большие, широкие. Егорка очень страдает от своей болезни. Узкие светло-карие глаза его смотрят на Алексея с надеждой, словно молят: «Помогите, доктор. Плохо мне». У матери его пятеро детей. Егорка самый старший. От его постели Алексей всегда отходит расстроенным. Дважды Егорку осматривал профессор, но только медицина, к сожалению, хоть и наука древняя, очень многого еще не знает.

— Опухоль гипофиза, — разводил руками профессор. — Рентгенотерапия эффекта не дала. Нейрохирурги брать к себе отказываются. Что поделаешь, коллега…

Алексей решил, не откладывая, в ближайший понедельник разыскать профессора Савкина и рассказать ему о Егорке. Скорее всего Всеволод Семенович даже не знает о парне. А отказались от Егорки его помощники. Если можно хоть что-нибудь сделать, Савкин сделает обязательно.

Ручные часы и ходики на стене показывали три часа, но Лины не было. Алексей лежал на кровати, заложив руки за голову, и смотрел в потолок. По потолку ползали солнечные блики. Они светились своей особой теплой белизной. Спускаясь по стенам, играли на стеклянной банке, в которой стояли принесенные хозяйкой цветы, в висевшем против окна потускневшем от времени зеркале.

В половине четвертого он спрыгнул на пол, аккуратно заправил постель и вышел на улицу. Улица круто убегала вверх и была хорошо видна. Стоял прозрачный день бабьего лета — было нежарко, оставшаяся на деревьях листва уже сильно тронута осенним увяданием, в хозяйкином саду между кустами смородины блестела паутина.

Лина не пришла ни в четыре часа, ни в пять.

«Что могло случиться? — Алексей в сильном волнении шагал от одного угла улицы до другого. — Может быть, внезапно заболела? Несчастье с отцом, с Геннадием? Или просто задержалась и сейчас появится с минуты на минуту? Подожду еще немного».

Когда висящий неподалеку на столбе черный репродуктор объявил: «Московское время восемнадцать часов», Алексей не выдержал и побежал к Лине. В руках у него была полевая сумка с необходимыми для бракосочетания документами. На дне сумки лежал маленький изящный дамский пистолет, инкрустированный серебром и костью. Пистолет он взял в качестве трофея у немецкого гауптмана, захваченного им «языка». Когда увидел у пленного, залюбовался, подумал, что он должен понравиться Лине. Пистолет был как искусно сделанная игрушка. Казалось, стоит нажать какую-нибудь кнопочку, как выскочит огонек для папиросы, откроется кошелечек или пудреница с зеркальцем. Но лежавшая в канале ствола маленькая пулька и вторая пулька в магазине убеждали, что пистолет настоящий. Еще утром решил: «Сегодня в торжественный день подарю его вместо обручального кольца».

Чем ближе он подходил к улице Дрылевского, тем сильнее его охватывало предчувствие беды.

По лестнице он уже не шел, а бежал, Дверь открыл Геннадий. Подтяжки, точно врезанные в белое полотно рубашки, лежали на его широких плечах. Лицо было смущенное.

— А, это ты? — сказал он, дружески обнимая Алексея и увлекая в столовую.

— Подожди, Генка, — сказал Алексей, освобождаясь от его объятий. — У вас ничего не случилось? Лина здорова?

— Здорова, — медленно и словно нехотя ответил Геннадий.

Именно в этот момент Алексей услышал знакомый голос, а вслед за ним смех Лины. Тогда он выбежал в переднюю, распахнул настежь дверь во вторую комнату и увидел Лину. Сидевший в кресле Пашка как бы не поместился в его сознании.

— Что стряслось, Линка? — спросил он, удивляясь, как спокойно звучит его голос. — Я прождал тебя три часа.

— Стряслось, — сказала Лина, убирая руки с Пашкиной шеи и выпрямляясь.

Только сейчас в его мозгу, как на лежащей в проявителе фотобумаге, начало что-то проясняться. Словно впервые он увидел сидевшего в кресле и молча курившего Пашку, вспомнил смеющееся лицо Лины, ее руки, которыми она обнимала Пашку за шею, замешательство Геннадия.

— Потом поговорим, — сказал он, уже все понимая, но еще цепляясь за какую-то надежду. — Загс до восьми. Идем быстрее.

— Я не пойду, Алеша… Я не люблю тебя. Я поняла, что всегда любила и люблю только Пашу.

Это был как удар ножом в спину.

— Еще вчера ты целовала меня и говорила, что любишь, а сегодня уже не любишь, — пробормотал он внезапно отяжелевшим языком.

— Сердцу не прикажешь, Алеша.

«Вот оно как повернулось, — молнией пронеслось в затуманенной голове. — Стоило Пашке поманить ее пальцем, как она предала меня, в один момент забыла все, что говорила, свои поцелуи и обещания. Все было ложь».

Не понимая, что делает, он трясущимися пальцами медленно расстегнул полевую сумку, достал со дна ее пистолет и, повторяя вслух «Все было ложь», «Все было ложь», не целясь, выстрелил в Лину. Потом приложил дуло пистолета к своему виску, на миг почувствовал, как судорогой свело щеку, и сильно нажал спусковой крючок. Но выстрела не было. Он нажал второй раз, третий. Пистолет не хотел стрелять. Алексей швырнул его на пол и бросился к выходу. Он не видел, как в коридор выбежал Геннадий, не слышал, как тот крикнул:

— Что случилось, Алеха?

Минут пятнадцать он бежал посреди мостовой, не обращая внимания на едущие навстречу грузовики и подводы. На перекрестке с улицей Свободы его увидели два знакомых офицера и попытались задержать, но он не узнал их и пробежал мимо.

Он убил Лину. Перед его глазами неотступно стояла последняя отпечатавшаяся в памяти сцена: дикий крик Лины при виде направленного на нее пистолета, ее руки, которыми она закрыла лицо, словно пытаясь защититься, сухой щелчок выстрела, глухой звук падающего на пол тела.

Алексей остановился только возле ближайшего отделения милиции, немного отдышался на крыльце, вошел в пустую, тускло освещенную дежурную комнату, без фуражки, со спутанными волосами, с открытой полевой сумкой. Он подошел к дежурному милиционеру, сказал глухим, безразличным голосом:

— Арестуйте меня. Я убил человека.

Это сообщение дежурный воспринял на удивление спокойно. Он вытащил из ящика стола толстый журнал, не спеша внес в него фамилию Алексея, год рождения, национальность, партийность, адрес, спросил:

— Из ревности бабахнул? — И, не дождавшись ответа, вздохнул и, пряча журнал в стол, добавил: — Разберемся, товарищ младший лейтенант. А пока идите.

— Куда? — оторопело спросил Алексей.

— Домой идите.

Едва Алексей вышел на улицу и остановился, раздумывая, что ему делать, как дежурный спохватился. Он выбежал на крыльцо, закричал:

— Вернитесь, товарищ младший лейтенант!

И забрав у Алексея ремень, шнурки от ботинок и документы, посадил в камеру…

Когда в кубрик первой роты вошел старший сержант Щекин, висевшие у входа в ротное помещение круглые морские часы показывали двадцать часов. Большинство курсантов были или в кино или в увольнении.

— Мишка Зайцев в городе? — спросил Пашка у дневального.

— Бластопор в своем репертуаре, — рассмеялся тот. — Музейный экспонат. В кармане увольнительная, а он сидит у окна и долбает.

— А Вася Петров?

— В кино.

Пашка медленно пошел к своей тумбочке, достал книгу, механически полистал ее, потом издал странный носовой звук, с силой швырнул книгу на койку и, подойдя к открытой двери в коридор, долго курил, глубоко затягиваясь.

Солнце уже давно село, но прямо против окна висел фонарь и от него в кубрике было относительно светло. У окна, положив книгу на подоконник, сидел в тельняшке Миша. Он сосредоточенно что-то читал, периодически отвлекаясь и делая выписки в школьную тетрадь. Вероятнее всего, его продолжали беспокоить глобальные проблемы развития мира, судьбы человечества. Тося Дивакова была далеко, по-прежнему, несмотря на обещание, писала редко, а без нее в дни увольнения в городе Кирове делать было нечего.

Пашка подошел к нему, пододвинул табуретку, молча сел рядом.

— Алешка убил Лину Якимову, — негромко, но внятно сказал он.

Миша отодвинул книгу, повернулся, иронически посмотрел на него.

— Ты что несешь, старший сержант? Соображаешь, что говоришь?

— Я говорю, что Алексей Сикорский убил из пистолета Лину Якимову.

Только сейчас Миша обратил внимание на Пашкино лицо. Оно выражало крайнюю степень возбуждения. Глаза лихорадочно блестели, на лбу выступили капли пота. Однако новость, которую он сообщил, была столь невероятна, неправдоподобна, что поверить в нее было просто невозможно. Алешка Сикорский, воплощение хладнокровия и уравновешенности, выстрелил в любимую девушку, с которой сегодня собирался идти в загс!