Магелланово Облако. Человек с Марса. Астронавты - Станислав Лем

— Диоклес! — Я попытался еще раз увести его.

— Нет!

Как же прозвучало это «нет»! Этот возглас не был простым отказом от помощи; он относился не только ко мне, но к каждому члену экипажа и ко всему кораблю, он был брошен в лицо всему сущему. Мной овладело что-то похожее на ощущение ночного кошмара; чувствуя, что проваливаюсь в какую-то пропасть, я повернулся и пошел прочь по длинному коридору, все быстрее, почти бегом, словно подгоняемый песенкой:

А когда весною

Полечу я в небо

Высоко…

Высоко…

Об этом событии я не решился рассказать никому.

Вечером я отправился — на этот раз уже намеренно — на нулевой ярус. Мое подозрение подтвердилось: там, где сходятся коридоры, стояли пять или шесть человек. Они всматривались в глубь люка, как бы загипнотизированные матовым отблеском броневого щита. При звуке моих шагов (я нарочно старался ступать громче) они медленно разошлись в разные стороны. Это показалось мне очень странным; я отправился к Тер-Хаару и рассказал ему обо всем. Он долго молчал, не желая сразу высказывать свое мнение, но под моим нажимом — а я не без основания считал, что ему есть что сказать, — ответил:

— Это трудно назвать; у нас нет слов для обозначения таких явлений. В древности эту группу назвали бы «толпой».

— Толпой, — повторил я. — В этом есть что-нибудь общее с так называемой армией?

— Нет, ничего общего: армия — понятие скорее противоположное толпе; она была формой известной организации, а толпа есть неорганизованное скопище большого количества людей.

— Позволь, но там было всего лишь…

— Это ничего не значит. Раньше, доктор, люди не были такими рациональными существами, как теперь. Под влиянием сильных импульсов они переставали руководствоваться разумом. У наших современников так высоко развито чувство ответственности за собственные поступки, что они никогда не подчинятся ничьей воле без внутреннего согласия, вытекающего из понимания обстановки. Раньше же в необычных, опасных для жизни обстоятельствах, например во время стихийного бедствия, охваченная паникой толпа, должен тебе сказать, была способна даже на преступление…

— Что значит — «преступление»? — спросил я.

Тер-Хаар потер лоб, улыбнулся как бы нехотя и сказал:

— Ах, по сути дела, это только надуманные построения… Пожалуй, я ошибаюсь: у нас слишком мало фактов, чтобы выводить из них теории. Впрочем, ты же знаешь, я немного «помешан на истории» и стремлюсь подходить ко всему с ее мерками.

На этом разговор закончился. Вернувшись к себе, я хотел обдумать слова Тер-Хаара и даже, связавшись с трионовой библиотекой, прочитать какое-нибудь историческое исследование о толпе, но не сумел разъяснить автоматам, что мне нужно, и из этого ничего не вышло.

Прошел день, другой. Новых тревожных событий не было. Мы решили, что кризис, вызванный ускорением, миновал; однако уже следующие сутки показали, как глубоко мы заблуждались.

В полдень ко мне ворвался Нильс и с порога закричал:

— Доктор! Это невероятно! Пойдем скорей со мной!

— Что случилось?

Я подбежал к столику, на котором всегда лежал чемоданчик с инструментарием и медикаментами.

— Нет, не то, — сказал юноша уже спокойнее. — Кто-то выключил видео в парке; скажу тебе — отвратительное зрелище! Там уже собралось много народу, идем!

Я пошел, вернее, побежал за ним: своим возбуждением он заразил и меня.

Мы поехали вниз. Пройдя сквозь завесу из вьющихся растений, я остановился как вкопанный.

На первом плане ничего не изменилось: за цветочными клумбами вздымала свою черную гриву канадская ель, дальше виднелись-скалы над ручьем и глинистый холмик с беседкой, но на этом все кончалось. Несколько десятков метров камня, земли и растений упирались в голую металлическую стену, уже не прикрытую миражом безграничных просторов. Тяжело описать, как ужасно все это выглядело: неподвижно, словно неживые, стояли деревья, освещенные мутно-серым светом сигнальных ламп, дальше — железные стены и плоский потолок. Голубое небо исчезло без следа, воздух был нагрет и неподвижен, как мертвый, ни малейшее дыхание ветерка не касалось ветвей.

Посреди сада собрались несколько десятков человек, уставившихся, как и я, на эти ужасные по своей выразительности обломки миража. Разрывая завесу плюща, вбежал Ирьола, разгневанный, со сжатыми губами, за ним я увидел нескольких видеопластиков. Они побежали наверх. Мгновение спустя воцарился полный мрак: видеопластики выключили свет, чтобы вновь пустить в ход свою аппаратуру. И тогда случилось самое худшее — во мраке раздался крик.

— Долой этот обман! Пусть все останется как есть! Будем смотреть на железные стены, довольно этой вечной лжи!

Последовала минута глухого молчания — и вдруг над головами запылало солнце, вспыхнула, вся в белых облаках, синева, в лицо нам дохнул благоухающий, прохладный ветерок, а маленький кусочек земли, на котором мы стояли, растянулся во все стороны и зазеленел до самого горизонта Люди вопросительно смотрели друг на друга, как бы стараясь найти того, кто кричал во мраке, но он не осмелился обнаружить себя. Хотя небо и краски сада были воскрешены, мы один за другим уходили отсюда в молчании.

Теперь было уже совершенно ясно: что-то должно случиться. Однако предпринять что-нибудь заранее было невозможно, поскольку опасность пока лишь висела в воздухе и никто не знал, против чего надо бороться. Предлагали больше не включать двигатели (из запланированного ускорения в 7000 километров в секунду мы пока достигли лишь 2800), но астрогаторы решили, что тогда бы мы отступили перед неизвестностью и признали свое поражение.

— Пусть уж это самое худшее произойдет, — сказал Тер-Аконян, как бы в ответ на сказанное Трегубом два года назад. — Пусть оно произойдет, и тогда мы будем бороться. Это лучше, чем постоянное неведение. Самое худшее знание лучше неизвестности.

Прошло пять дней напряженного, молчаливого ожидания. Однако ничего не происходило. Двигатели продолжали ускорять движение ракеты, число избегающих работы сократилось на два человека, все коллективы трудились нормально, состоялся концерт, и я начал убеждать себя, что врачи и астрогаторы раздувают пустяки и боятся мнимых опасностей.

На шестой день после событий в парке у нас в больнице были тяжелые роды. Ребенок появился на свет в состоянии асфиксии, его жизнь висела на волоске, и два часа я не отходил от кроватки, у которой работал пульсатор, подающий кислород в легкие. Работа так поглотила меня, что я совсем забыл о недавних событиях. И только когда, утомленный до предела, я мыл руки в боксе, отгороженном фаянсовой перегородкой, увидел в зеркале свое лицо с лихорадочно блестящими глазами и почувствовал непонятную тревогу. Попросил Анну остаться при роженице и, сбросив запачканный кровью больничный халат, выбежал из родильного отделения. Лифт опустился на нулевой ярус. Увидев освещенный лампами пустой коридор, я облегченно вздохнул.