Все равно будет май - Иван Свистунов

Никого из работавших сейчас на кирпичном заводе Алексей Хворостов не знал. Но этот гудок, эти нахмуренные строгие лица, это молчание притихших девчат…

— Спасибо, родные!

Перед отъездом из Троицкого — теперь уж, видно, навсегда — Алексей Хворостов зашел к соседям попрощаться. Дома была одна Ксюша. Сидела за столом, разложив тетради и учебники. Смутилась, покраснела:

— Осенью в Москву собираюсь… в университет.

— Как в университет? — не понял Хворостов. — Так вы ведь… — и спохватился, не сказал, что он ее считал совсем ребенком, школьницей. А она — в университет!

Но Ксюша отлично поняла, что подумал сосед. Нахмурилась, снова покраснела, но теперь от досады. До каких пор он будет считать ее девчонкой? Слава богу, восемнадцать! Спросила сухо:

— Уезжаете?

— Уезжаю.

Ксюша опустила голову, начала озабоченно листать какую-то книгу.

— У меня к вам просьба, Ксюша.

Подняла на Алексея испуганно-радостные глаза. Хорошо, что глаза не книга и в них нельзя прочесть о том, что сейчас делается в ее душе. А вдруг можно! И он все поймет!

— О Серко позаботиться некому. Взять его с собой в Германию не могу. А так жаль пса. Он, как и я, один остался…

И Ксюша не выдержала. Упала головой на стол, задрожали плечи. Хворостов растерялся, осторожно погладил девушку по голове:

— Не надо, Ксюша. Что уж тут…

Ксюша рукавом вытерла мокрые покрасневшие глаза.

— Он вас будет ждать, Алексей Федорович! Будет ждать!

Когда Алексей Хворостов вернулся в полк после поездки на родину, Полуяров не стал ни о чем его расспрашивать. И по лицу Алексея видно, что тот не привез радостных новостей. Один выход: загрузить работой замполита, пусть вертится в подразделениях с утра до ночи, пусть все время будет на людях. Только так и можно заглушить боль. Сразу заговорил о делах, о тех задачах, которые поставил перед войсками командующий: укреплять дисциплину, наводить порядок, установить правильные взаимоотношения с местным населением, усилить боевую я политическую подготовку личного состава. Снова привычный круг дел, вопросов: политические занятия, партийные и комсомольские собрания, работа агитаторов и пропагандистов…

Но была у Сергея Полуярова одна новость, которая обрадовала и огорчила Хворостова:

— Собираюсь осенью в Москву, в академию имени Фрунзе.

Надо радоваться за друга. Но радости не было. Снова расходились их жизненные дороги.

— С Нонной уедешь?

— С Нонной! — сказал Сергей так счастливо, что и самому стало неудобно. Заговорил горячо: — Да и тебе, Алеша, надо подумать об академии. Есть в Москве Военно-политическая имени Ленина. Вот и подавай рапорт. Ведь нам теперь служить и служить в армии, как медным котелкам.

— Это верно, только тебя и меня сразу не отпустят.

— Ну, на следующий год. Впрочем, ты университет окончил, а, как говорит наш командир дивизии, для умного человека и одного высшего образования достаточно.

… В августе, как и предполагали, Сергей и Нонна уехали в Москву. Алексей остался один. Ни работа, ни сослуживцы и подчиненные не могли целиком заполнить пустоту, образовавшуюся после отъезда друга. Может быть, потому теперь он все чаще и чаще вспоминал свою поездку на родину, все то горькое, что ему там довелось увидеть: поросший редкой травой зарой кирпичного завода, маленький холмик земли на деревенском кладбище…

Но жизнь есть жизнь. Ему немногим больше тридцати лет. Несмотря на все утраты и потери, надо работать, жить, строить планы на будущее. Думая о том, как сложится его дальнейшая жизнь, он порой вспоминал худенькую девчонку из далекого Троицкого. И слов-то он ей сказал не очень много, даже как следует не поблагодарил за письмо, за заботу о могиле матери. Уехал как чужой. Только о Серко и попросил на прощание. Все же теперь он думал о Ксюше, как о человеке близком, родном. Кто другой смотрел на него такими тревожными, сочувствующими и сопереживающими глазами? Кто сказал за верного одинокого пса человеческими словами: «Он вас будет ждать!» А ведь хорошо, когда тебя кто-то ждет, хотя бы даже собака!

Где теперь Ксюша? Может быть, и вправду поехала в Москву, сидит в аудиториях и читальнях, ходит по Моховой и улице Горького, смотрит на мир большими серыми детскими глазами. Помнит ли она его? Мечталось: хорошо бы на следующий год поехать в отпуск в Москву и случайно, невзначай, где-нибудь на Чистых прудах, в Сокольниках или на Арбате встретить Ксюшу. Нежданно-негаданно, как счастливый лотерейный билет, как клад в Иванову ночь. И чтобы снова она посмотрела на него открытыми, ясными, добрыми глазами.

Хорошо жить, когда есть на земле человек, который смотрит на тебя такими глазами!

Глава двадцатая

А ЯБЛОНИ ЦВЕТУТ!

Когда проехали Белгород, Нонна начала укладываться спать.

— А ты, конечно, будешь дежурить?

Сергей виновато посмотрел на жену:

— Все-таки юность… Я выйду в коридор и потушу свет.

— Ничего ты с той стороны не увидишь. Город ведь слева по ходу поезда. А свет мне не мешает. Слава богу, на фронте привыкла спать в любой обстановке.

Поцеловав мужа в лоб, Нонна повернулась к стене, и вскоре по ровному дыханию Сергей определил: заснула. Подсел поближе к окну, сдвинул в сторону шторку. За стеклом темнело пустое ночное поле. Изредка промелькнет одинокий фонарь у переезда, высветлит будку и полосатый шлагбаум, да порой вдалеке всплеснут, словно ныряя, фары запоздавшей автомашины. И снова глубокая ночная темень.

…Ничто уже не связывает его с этим городом. Последний раз был в нем осенью сорок первого. Прошла война, оккупация… И раньше не густо было в городе знакомых, а теперь, наверно, и совсем не осталось.

И все же каждый раз, проезжая мимо — недаром смеется Нонна, — Сергей дежурил у окна. Вот и теперь. С грустью следил Полуяров за тем, как на темном горизонте мало-помалу появлялась мелкая россыпь далеких огней. Как много их теперь! Растет город, ширится.

…Когда скорый поезд Сочи — Москва остановился у вокзала, Сергей Полуяров решил было выйти из вагона, но передумал. На перроне пусто, пассажиров почти нет. Только стоит в накидке с поднятым капюшоном милиционер, да пробежал в здание вокзала коротенький лысый человечек в полосатой ночной пижаме и войлочных шлепанцах, надетых на босу ногу. В буфет или на телеграф!

Поезд тронулся. Медленно смещались ярко освещенные широкие окна вокзального ресторана. Начала редеть россыпь городских огней. Где-то там, в темноте, невидимый из вагонного окна кирпичный завод, толстая закопченная труба, длинные серые сушильные навесы.

И зарой!

Память, остановись! Покажи снова и вагонетку, и поблескивающую колею, и молодого, веселого Алешу Хворостова: «Стихи стоят свинцово-тяжело, готовые и к смерти и к бессмертной славе». И Сему Душагорит с его неизменным: яп-понский бог! И тихого Назара, тайно влюбленного в Настеньку, и Петра Петровича… И конечно, Настеньку, милую Настеньку…

Поезд все живей и живей стучит колесами, вздрагивает и покачивается вагон. Вот и все! Можно ложиться спать. Утром — Москва!

…Дверь со скрипом и лязгом сдвинулась в сторону, и в купе вошел грузный полковник в сером плаще с толстенным портфелем в руке.

— Прошу прощения. Кажется, здесь одно свободное место.

— Даже два.

— Достаточно и одного. Разрешите представиться: полковник Титарев.

— Полковник Полуяров.

— Очень приятно. У нас и дама в купе, — заметил вошедший свернувшуюся калачиком спящую Нонну.

— Жена.

— Совестно, что вынужден беспокоить.

— Ничего. Она у меня фронтовичка. Привыкла.

— И нижняя полка свободна. Повезло. Не люблю на верхнюю забираться. Постарел, раздобрел. А раньше, бывало, завалишься на второй, а то и на третьей багажной полке и дрыхнешь, как бывший бог.

Полковник бросил портфель в багажник, повесил фуражку и плащ на вешалку, тяжело опустился на диван. На покатом с залысинами лбу синел след от тесноватой фуражки. Лицо усталое, обрюзгшее. Только глаза под седыми бровями живые, внимательные.

— Судя по загару, с юга?

— Угадали. Из Сочи.

— Завидую! В Ворошиловском отдыхали?

— Опять в «десятку».

— А я три года в отпуске не был. Даже не верю, что есть на белом свете Черное море. Все дела! То одно, то другое.

Лицо Титарева еще больше осунулось, глаза потускнели. Грузно сидел, уставившись на оранжевые волоски настольной лампы. Проговорил мечтательно:

— Вот уйду в отставку, отправлюсь в Сочи, на Рицу, на Ахун-гору, шашлыки буду есть, цинандали попивать да читать сочинения господ Потехина или Златовратского.

Полуяров подумал, что изрядно устал человек, раз обуревают его такие мечты. Спросил с сочувствием:

— Много приходится работать?

— Дело, собственно, не в работе. Командировки надоедают. Хотя в песне и поется: «Сердце, тебе не хочется покоя», но, согласитесь, поезда, пересадки, гостиницы, столовки — не сахар. — И чтобы стряхнуть одолевшую усталость, предложил: — Как вы насчет чайку?