«Якорь спасения». Православная Церковь и Российское государство в эпоху императора Николая I. Очерки истории - Сергей Львович Фирсов

Столь торжественные, в присутствии большого числа духовенства, похороны обер-прокурора Св. Синода дали повод острослову ехидно заметить: «Мыши кота хоронят»[667]. В этом замечании была доля истины: воспринимая покойного как деспота, клирики не без основания могли назвать себя «мышами», долгое время опасавшимися быть съеденными синодальным «котом». Однако на отпевании именно они, устами инспектора духовной академии архимандрита Кирилла (Наумова), назвали его «мужем Веры». Слово архимандрита Кирилла настолько показательно, что его стоит проанализировать более детально.

«Быть посредником между Самодержцем и Правительствующим Собором (sic! – С. Ф.), сим источником и средоточием управления Православной Церкви Отечества; быть “оком Царя” в делах целого сословия, отделяющегося от всех других и своим назначением, и своим бытом; быть участником и двигателем образования целых поколений будущих служителей Церкви Божией, учителей народа, пастырей стада Христова – священное призвание, великий подвиг! И это призвание пало на почившего графа; это дело возложено на него особенным доверием Благочестивейшего Государя Императора! В течение почти девятнадцати лет периода, который сам за себя говорит весьма красноречиво, – мы были сочувствующими свидетелями постоянного приращения Царского доверия к избраннику воли Монаршей, удостоенному многих царских милостей, знаков отличий и высокого звания Генерал-Адъютанта: лучшее свидетельство его верности долгу, достоинства службы, полного удовлетворения желаниям сердца Помазанника Божия!»[668]

Подобный панегирик, произнесённый монахом, уникален. Ни до, ни после так об обер-прокурорах не говорили. Ни до, ни после не было столь торжественных похорон, на которых бы «причастника благословений» – данное выражение тоже из речи архимандрита Кирилла – провожал в последний путь самодержец (к примеру, на похороны многолетнего обер-прокурора Св. Синода К. П. Победоносцева, учителя и наставника Николая II, последний даже не прислал венка). Но, отвлекаясь от патетики, подчеркнем, что лучшее свидетельство монаршего доверия к обер-прокурору виделось православному клирику в его звании генерал-адъютанта! Действительно, генерал мог полностью «удовлетворить желаниям сердца» такого помазанника, как Николай I. Это ли не приговор всей системе церковного управления, окончательно и бесповоротно установившейся к 1855 г. в России?! Это ли не доказательство того, что сама политическая система Николая I вырастила и сформировала именно такого «стряпчего», усилила и укрепила зрение именно такому «оку»?!

Каждая историческая эпоха призывает к активности (политической, социальной, религиозной) именно тех героев, которые ей соответствуют. Дело, конечно, не в личности Н. А. Протасова как таковой. Ситуация вряд ли изменилась бы даже в случае нахождения во главе обер-прокуратуры А. Н. Муравьёва. И проблема заключалась не в его неуживчивости, беспокойстве и претенциозности характера, на что указывал рассуждавший по этому поводу Н. С. Лесков[669]. Смириться до приятия “зрака раба”, равно как и упразднить саму должность обер-прокурора, либо попытаться поставить иерархов выше себя, в царствование Николая I не смог бы никто.

Проблема заключалась не в том, был ли обер-прокурор глубоко религиозным человеком, или не был, а в том, насколько он понимал «природу власти» самодержавной империи. Сказанное, впрочем, не означает, что граф Н. А. Протасов или С. Д. Нечаев были людьми «слабой веры». Необходимо понимать, что в тех условиях демонстративная религиозность представителя высшего общества вызывала если не раздражение, то, безусловно, удивление и непонимание. В этой связи следует отметить рассказ графа С. Д. Шереметева, в начале 1860-х гг. посещавшего петербургский дом вдовы обер-прокурора, графини Н. Д. Протасовой.

«Это был старозаветный дом с прекрасною домовою церковью, в маленьком виде напоминавшею Успенский собор в Москве. На всём лежал чисто русский, старобарский отпечаток. В гостиной было уютно и просторно, стеклянный коридор вокруг церкви завешан был плющом и обставлен моделями московских соборов». Вечера у Н. Д. Протасовой были содержательными, на них бывали сановники, дипломаты, чиновники, придворные и духовенство. «А рядом с этою светскою жизнью, которую она считала долгом поддерживать по принципу, будучи обер-гофмейстериной Государыни, неизменно проходила в её доме и другая жизнь – церковная, и сильна была эта струя, потому что она была искренна, и иначе быть не могло. В этом и заключалась особенность этой скромной, хотя и представительной Графини Протасовой, оставившей по смерти своей место пустое и никем не занимаемое в петербургском обществе. И пустота особенно почувствовалась с годами»[670].

К сожалению, о частной жизни графа Н. А. Протасова у нас возможности судить нет[671]. Но трудно представить, что эта домашняя жизнь, с домовым храмом и моделями московских соборов, усилиями его жены была обустроена только после его кончины. Скорее всего, он сознательно разделял свою «приватную» жизнь, неотъемлемой частью которой могла быть глубокая вера, и жизнь публичную, чиновничье-придворную. Современники, знавшие Н. А. Протасова по службе, отмечали его жесткость и своеволие, но те, кто наблюдал его вне службы, отмечали, что у него «характер в семействе приятный, весёлый, но часто по заботливости о службе – задумчивый; в обществе очень любезный и разговорчивый»[672].

Будучи уважаем и отличаем императором, имея связи и знакомства со всеми известными аристократическими фамилиями России, граф Н. А. Протасов, как и абсолютное большинство лиц его круга, должен был «играть роль», соответствуя высокому своему положению. Забывать об этом – значит не понимать того, насколько разного рода условности влияли на жизнь представителей высшего общества, не исключая и тех из них, кто состоял в должности главы духовного ведомства. Понимали ли это русские церковные иерархи?

Полагаю, что наиболее глубокие из них не могли не понимать. Но одно дело – понимать, и совсем другое – принимать (тем более, что среди обер-прокуроров, действительно, бывали люди сомнительной нравственности и религиозности). Чрезвычайно ярко об этом написал в «рождественском рассказе» Н. С. Лесков (сам рассказ в первых публикациях имел подзаголовок «Из воспоминаний архиерея»). В названии рассказа («На краю света») писатель использовал фразу из Деяний Апостолов: «Я положил Тебя во свет язычникам, чтобы Ты был во спасение до края земли» (Деян 13:47). Литературоведы давно установили, что писатель использовал в рассказе факты из жизни переводчика и миссионера архиепископа Нила (Исаковича; 1799–1874), одного из наиболее просвещенных русских иерархов XIX в.[673]

«Мы ко всему притерпелися, потому что нам уже это не первый снег на головы, – говорит лесковский архиерей. – Было и то, что наш “Камень веры” прятали, а “Молот” на него немецкого изделия всем в руки совали, и стричь-то, и брить-то нас хотели, и в аббатиков переделать желали. Один благодетель, Голицын, нам своё юродское богословие указывал проповедовать; другой, Протасов, нам своим пальцем под самым носом грозил; а третий, Чебышев, уже всех превзошёл, и на гостином дворе, как и в Синоде, открыто “гнилые слова” изрыгал, уверяя всех, что «”Бога нет и говорить о Нём глупо”… А кого ещё вперёд сретать будем и что нам тот или другой новый петух запоёт, про то и гадать нельзя. Одно утешение, что все они, эти радетели Церкви русской, ничего ей