Ориентализм - Эдвард Вади Саид

мира[772]. К наблюдениям Ваарденбурга следует добавить то, что эти ученые завершили и с наибольшей полнотой выразили существовавшую с XVI–XVII веков тенденцию относиться к Востоку не только как к смутной литературной проблеме, но, как выразился Массон-Урсель[773], как к «твердому намерению достаточно овладеть силой языков, чтобы проникать в нравы и мысли, чтобы вторгаться в сами тайны истории»[774].

Ранее я уже говорил о присоединении и ассимиляции Востока и как об этом писали такие разные авторы, как Данте и д’Эрбело. Очевидно, существует разница между этими трудами и тем, во что к концу XIX столетия превратилось это поистине удивительное культурное, политическое и материальное европейское предприятие. В XIX веке колониальная «схватка за Африку», конечно, не ограничивалась лишь Африкой. Точно так же, как и проникновение на Восток не было внезапным и резким решением после многих лет научного исследования Азии. То, с чем нам приходится считаться, – чрезвычайно долгий и медленный процесс апроприации, в ходе которого Европа или европейское понимание Востока поменялось и из текстуального и созерцательного стало административным, экономическим и военным. Основные изменения коснулись пространства и географии, или, скорее, характера географического и пространственного восприятия Востока. Многовековое обозначение географического пространства к востоку от Европы как «восточного» было отчасти политическим, отчасти догматическим, отчасти воображаемым; для этого не требовалось никакой связи с реальным опытом на Востоке или знания о нем, и уж, конечно, ни у Данте, ни у д’Эрбело в их заявлениях о Востоке не было притязаний ни на что, кроме как на то, что они опирались на длительную научную традицию, а не на жизнь. Но когда Лэйн, Ренан, Бёртон и сотни европейских путешественников и ученых XIX века говорят о Востоке, мы немедленно отмечаем гораздо более личное и в чем-то собственническое отношение к Востоку и восточному. В его классической и зачастую сильно удаленной по времени форме, в которой его реконструировали ориенталисты, или же в действительной форме, в какой современный Восток существовал и в какой его изучали или воображали, географическое пространство Востока подвергалось вторжению, переработке, захвату. Накопительный эффект такого западного подхода превратил Восток из чужого в колониальное пространство. В конце XIX века самым важным было не то, удалось ли Западу проникнуть на Восток и овладеть им, а то, каким образом англичане и французы воспринимали то, что они сделали.

На Востоке писатель-англичанин и еще в большей степени британский колониальный управленец имели дело с территорией, где не было никаких сомнений в господстве Британской державы, пусть местные жители, как казалось на первый взгляд, и склонялись к Франции и французскому образу мысли. Если говорить о реальном пространстве Востока, то как бы ни было, но Англия там действительно присутствовала, а вот Франция – нет, разве что в образе ветреной искусительницы восточных мужланов. Нет лучшего показателя этого качественного различия в подходах к пространству, чем слова лорда Кромера по поводу одного сюжета, особенно дорогого его сердцу:

Причины, по которым французская цивилизация представляется особенно притягательной для азиатов и левантийцев, просты. Она действительно привлекательнее, чем цивилизации Англии и Германии, и более того, ей гораздо легче подражать. Сравните сдержанного, робкого англичанина с его привычками держаться в обществе замкнуто и отстраненно с космополитичным живчиком-французом, которому неведомо значение слова «робость» и который уже через десять минут будет близким другом любому случайному знакомому. Полуобразованный восточный человек не осознает, что первому из них, во всяком случае, присуща добродетель искренности, тогда как последний зачастую просто разыгрывает роль. Он с прохладцей смотрит на англичанина и бросается в объятия француза.

Затем более или менее естественно начинаются сексуальные намеки. Француз – весь улыбка, остроумие, грация и мода, тогда как англичанин – нетороплив, прилежен, чтит Бэкона, точен. Кромер, конечно же, строит свои аргументы на британской основательности в противовес французской соблазнительности без каких-либо связей с реалиями Египта.

Разве удивительно [продолжает Кромер], что египтянин с его скудным интеллектуальным багажом не может разглядеть того, что зачастую в основе рассуждений француза лежит заблуждение или что он предпочитает поверхностный блеск француза прилежному неброскому трудолюбию англичанина или немца? Взгляните еще раз на теоретическое совершенство французской административной системы, со всеми ее продуманными деталями, направленными на то, чтобы предусмотреть любую возможную случайность. Сравните ее с практичной системой англичан, в которой установлены правила лишь для основных моментов, а всё прочее оставлено на личное усмотрение. Полуобразованный египтянин, естественно, предпочитает французскую систему, поскольку по всем внешним признакам она выглядит более совершенной и более простой в применении. Он не в состоянии разглядеть, что англичанин стремится разработать систему, которая бы соответствовала тому, с чем он имеет дело, в то время как основным возражением против применения французских административных порядков в Египте было то, что слишком часто реалии приходится подгонять под готовую систему.

Поскольку Англия действительно присутствовала в Египте и это присутствие – по Кромеру – было направлено не столько на то, чтобы тренировать ум египтянина, сколько на «формирование его характера», из этого следует, что эфемерная привлекательность французов сродни прелести хорошенькой девицы, обладающей «несколько неестественным шармом», тогда как англичанин похож на «рассудительную почтенную матрону, очевидно наделенную большими моральными достоинствами, но несколько менее привлекательной внешностью»[775].

Подчеркнутое Кромером противопоставление солидной британской нянюшки французской вертихвостке – исключительная привилегия британца на Востоке. «Факты, с которыми ему [англичанину] приходится иметь дело», в целом сложнее и интереснее благодаря тому, что они имеют отношение к Англии, чем всё, на что мог бы указать переменчивый француз. Спустя два года после публикации своего «Современного Египта» (1908), Кромер философски разглагольствует в работе «Древний и современный империализм»: в сравнении с римским империализмом и его политикой, неприкрыто направленной на ассимиляцию, эксплуатацию и репрессии, британский империализм для Кромера предпочтительнее – в силу своей гибкости. Однако по некоторым вопросам англичане высказывались достаточно определенно, даже если в «смутной и небрежной, но характерно англосаксонской манере», их империя очевидно никак не могла решиться выбрать «один из двух принципов – широкомасштабную военную оккупацию или принцип национальной государственности [для подчиненных народов]». Но эта нерешительность носила в конце концов академический характер, поскольку на практике Кромер и сама Британия выбирали отказ от «принципа национальной государственности». Есть и еще ряд примечательных моментов. Первое: никто не собирался отказываться от империи. Второе: смешанные браки между местным населением и англичанами – мужчинами и женщинами – были нежелательными. Третье, и, как мне кажется, самое важное: Кромер считал, что британское имперское присутствие в восточных (eastern) колониях оказало долговременное, если