Опавшие листья - Петр Краснов

— Хорошо, складно, — говорили ей про малороссийские песни, — а только не по-нашему. Лучше «Тигренка» спойте или "Коробейники".

И пришлось Лизе с ее высокими порывами опуститься до безграмотного песенника с «Ухарем-купцом», "Московским пожаром" и "Черною шалью".

Не она завоевала деревню, а деревня ее покоряла.

От Сони, с которой она переписывалась, она получила совет выбрать несколько более смышленых парней и развивать их отдельно. Она остановилась на сыне старосты Егоре. Он был грамотен, развит, ему шел двадцать первый год, он готовился тянуть жребий и, боясь солдатчины, не прочь был учиться.

Лиза начала по вечерам заниматься с ним, читала ему, заставляла его читать, проходила арифметику. Егор уже свободно справлялся с десятичными дробями.

Он был красив, ладен, молодцеват, ловок, уверен в своих движениях, хорошо играл на гармонике, считался деревенским сердцеедом. Но Лиза видела топорные черты его лица, слышала крепкий мужицкий запах коровьего масла от волос, махорки и пота от грязного тела… Как ни гнала от себя она это чувство — прогнать не могла: Егор был «мужик», она — "барышня"…

С осени Лиза с ужасом заметила, что Егор влюблен.

XXIII

Она хотела жить с народом, всю себя отдать деревне и сгореть на этом служении. Казалось бы, что лучше? Выйти замуж за крестьянина и создать культурную крестьянскую семью.

Лиза знала, что Егор спит и видит — повенчаться с нею. Знала, что уже бранился он из-за нее с родителями. Им была нужна в дом не белоручка-барышня, а хорошая, сильная работница. Но Лиза знала, что Егор, если захочет, сломит и родительскую волю.

Она боялась предложения Егора. Знала, что откажет. Не потому откажет, что страшно было идти в крестьянскую семью, где ее поедом ели бы свекор со свекровью, братья и сестры мужа, где на ней вымещали бы всю злобу на то, что она дворянка. Это все она снесла бы, если бы по-настоящему любила. Но откажет потому, что она любила Егора, как любит барышня ловкого мужика, как учительница смышленого ученика. Стать его женою, испытать на себе все подробности крестьянской свадьбы с брачным ложем на широкой кровати за занавеской, в общей избе, попасть в его сильные, черные от работы руки — она не могла. Волосы шевелились от ужаса при одной мысли об этом.

"Что же, — холодея от ужаса, думала Лиза, — ужели синяя и алая кровь?.. Ужели белая кость не сказка и я, образованная, умная, не могу побороть чувства физического отвращения к мужику. Ужели мы разная порода людей и не можем стать мужем и женой? Если так, к чему стремление к равенству и братству, когда нельзя достигнуть равенства даже в браке!.."

О Егоре думала: "Ниже он ее? — нет, выше… Выше и ростом, и крепостью сложения, и силою, да, пожалуй, выше и практическим умом. Он — все может"… На днях пришел, увидел, что у нее цветы прямо на подоконнике стоят, покачал головою: "Эх, неладно поставили, Лизавета Ивановна, — грязнить будет". И на другой день принес сделанный им ящик с деревянной резной решеткой. На решетке красивый стильный узор, сочетание колец и палочек — прямо хоть зарисовывай.

— Где взяли узор? — спросила Лиза.

— Сам придумал, — ответил Егор, ухмыляясь.

Она любила слушать его, как он говорит, как он рассказывает про город, куда ходил зимою с обозом, как любовно говорит о земле, где прикупить, где прирезать. Она любила его серые глаза в сумраке темных длинных ресниц, иконописную красоту тонкого носа и строгого овала лица с маленькими усами и нежной бородкой, но быть его… Ни за что!

В ожидании солдатчины Егор был скромен. Он приходил на урок, читал, рассказывал, показывал тетрадки, куда списывал заданное из книг. Держал себя как мужик перед барышней.

Накануне дня, когда его должны были везти в волость, под вечер он зашел к Лизе.

— Пришел проститься, Лизавета Ивановна, — сказал Егор, — потому, как ежели, оборони Бог, под красную шапку… Увидимся, нет ли…

— Что же, Егор, — сказала Лиза. — Служба теперь короткая. И не увидите, как домой вернетесь. Только не испортились бы там, в солдатах… Худого не делайте братьям.

— Оборони Бог, Лизавета Ивановна, — тихо сказал Егор. Он топтался на месте, не присаживаясь.

— Садитесь, Егор. Побеседуем с вами… Вы хотели книжки отобрать, — нерешительно сказала Лиза.

— Сесть оно можно… А только разрешите, Лизавета Ивановна, по душам поговорить… Конешно, я понимаю… вы не думайте… Как я, в сам деле, мужик есть серый, а вы дворянка… Но и мужик могет в люди выдти. К примеру взять: рассказывали вы про Ломоносова — у царицы бывал, архангельский мужик, между прочим… Или по нынешним временам Скобелев, народный герой. Свиты его величества генерал, а, между прочим, дедушка простой солдат… Про Суворина или Менделеева — говорили и правильно, Лизавета Ивановна, — звание это ничто. Сословия — это дошло от старого, дикого времени. Люди равны… Я и слова ваши запомнил.

Холодели руки у Лизы. Она догадалась, куда гнет Егор, о чем будет речь. Как ему возразить, когда он говорит ее подлинными словами?

— К чему вы это, Егор? — сказала Лиза.

— Полюбились вы мне, Лизавета Ивановна… Или не видите?.. Раньше и себе признаться боялся. Имею понятие — не простого сословия вы, не мужичка… Ну — только просветили вы меня… И осмелел я… Разрешите сватов засылать и, чтобы по окончании службы, — под венец… А до той поры — обручение, кольцами обменимся и — жених да невеста.

Наступило долгое и тяжелое молчание. Егор сопел, ерошил густые волосы. Лиза то краснела, то бледнела. Наконец опустила голову и покачала ею отрицательно.

— Почему, позвольте полюбопытствовать… — спросил Егор.

— Не могу… — прошептала Лиза, и опять было тихо в избе… Оба молчали.

— Чтобы выйти за кого-нибудь замуж, — наконец тихо, раздельно начала Лиза, — надо любить, сильно любить…

— А вы? Значит, не любите? — едко спросил Егор.

— Нет, Егор, — сказала Лиза, наружно спокойно. А внутри ходуном ходило сердце, и дрожали ноги.

— Почему, дозвольте узнать? — устремляя колючий взгляд на Лизу, сказал Егор.

— Так… Я не могу вам этого объяснить, — едва слышно сказала Лиза.

— Кажется, рылом вышел. Девушки очень даже обожают. Почему же с вашей стороны ноль внимания и фунт презрения? — поднимаясь со стула, сказал Егор.

— Это неправда, Егор… Я вас очень люблю… Но не так, как надо любить мужа.

— Что ж, Лизавета Ивановна, привыкнете, полюбите. Девушки завсегда так первый раз, потому им страшно, а потом очень даже одобряют!..

— Что вы говорите! — хмуря брови и бледнея, проговорила Лиза. — Вы не понимаете, что вы говорите.

— Прощенья просим, коли что не так сказал, а только разрешите надеяться?

— Нет, Егор… Не сердитесь… Правда — не могу… Никогда! — тоже вставая, задушенным голосом прошептала Лиза.

— Никогда? — переспросил со злобою Егор.

— Не сердитесь… Не хочу вас обманывать… Не могу. Во мне нет этого… Никогда…

— Ну, прощевайте!

Егор порывисто схватил со стола шапку и шатаясь, как пьяный, вышел.

XXIV

Лиза сидела в углу и печальными, широко раскрытыми глазами смотрела на портрет Льва Толстого. Беспокойно металась за окном голая рябина. Лес шумел, как море. Капли холодного осеннего дождя били в окошко и слезами текли по стеклу, сливаясь в плоские потоки. Плакала природа, умирая в осенней стуже и сырости.

"Надо вторые рамы вставлять" — подумала Лиза и поежилась не от холода, а от душевной пустоты. Точно пришел Егор и своим глупым предложением до дна выпил, расплескал без остатка все, чем была полна ее душа, в чем была ее вера, на чем строила она свою жизнь.

"Учитель!" — с тоскою подумала Лиза. Острыми глазами смотрел на нее с портрета великий философ. "Учитель!.. Ты учил так просто и сам подавал пример той простой жизни, какой учил… И мы, юноши и девушки, верили тебе и шли за тобою… Толстой пашет!.. Толстой шьет сапоги! Опрощение… Непротивление злу… в чем моя вера… Из прекрасных хором Ясной Поляны, из уюта стародворянского гнезда, от культурных друзей, музыки и чтения ты шел росистым утром в поле, ступал старыми босыми ногами по жирной теплеющей под солнцем земле и налегал на плуг, вдыхая радость утра и физического труда… В своей теплой комнате садился ты на низенький чурбан сапожника и бегала рука с дратвою, пришивая подметки… Старый барин-эстет, ты баловался трудом, как баловались твои предки с хороводами, песнями и пляской в девичьих… А мы верили! Мы видели в тебе творца новой жизни и шли в народ, не зная народа, искали тяжелого труда, непривычного нам, не зная, что труд не только наслаждение… Труд в деревне не только улыбающиеся березки, но вьюги и ветер с метелью. Да, я говорила Егору… Повторяла чужие, повторяла свои слова: сословия — пережиток старого дикого времени. Люди равны…. И вот… сама… не могу… Егор красивый, способный… с ним так радостно и хорошо было заниматься, и когда приходил он ко мне, приятным казался запах мужика: махорки, дегтя, кожи и овчины, который он вносил с собою, и радовалась, когда смеялся он веселым смехом, обнажая крепкие желтые зубы, а от дыхания его пахло купоросом… Но… войти к нему женою, спать на груде тряпья, на крестьянских пуховиках, на красных ситцевых подушках, в душной избе, среди кур и уток, и сузить жизнь до интересов мужицкого двора — нет, не могу!.. Но и ты не мог!.. И ты не покинул ни барских хором Ясной Поляны, ни привычного «господского» быта?"