Давай займемся любовью - Анатолий Тосс

– Но вот когда я натыкаюсь на фамилию Заславский, мне почему-то анекдоты в голову не лезут. – Аксенов ткнул пальцем в лист с лежащими на нем очками. – А натыкаюсь я на эту фамилию часто. По долгу, так сказать, службы.

«Ну, началось», – подумал я и не ошибся.

– Неприятный человек. – Аксенов поднял глаза, выдержал паузу, словно ожидал возражений. Но возражений не последовало. – Высокомерный, совершенно чужой, по натуре своей чужой человек. Полностью отделившийся от остальных, от товарищей, закрытый, наглухо опечатанный. Знаете, как милиция после преступления двери опечатывает… И при этом от него так и несет нечистоплотностью. Насчет физиологической нечистоплотности я, к счастью, не знаю, но вот нечистоплотностью моральной, человеческой несет за версту. – Снова пауза, снова молчание. – Ну, и как вы все понимаете, оказывается, что он еврей. – Теперь пауза продлилась дольше, она словно разливалась в тихой, замершей аудитории. Видимо, на то и было рассчитано – молчание, а значит, отсутствие протеста воспринималось как негласное одобрение.

Я взглянул на Ромика. Он сидел за партой один, в правом от меня ряду, у окна, и, пригнувшись, что-то записывал в лежащей перед ним тетрадке. Казалось, ни само собрание, ни речь Аксенова, ни зловещее упоминание его, Ромика, фамилии нисколько его не беспокоили, казалось, он и не слушал даже. Со стороны выглядело так, будто он полностью погружен в свои записи, что он сейчас решает какую-то архисложную задачу и только она одна имеет единственное значение. Я чуть приподнялся со стула, чтобы хоть как-то, хоть издалека заглянуть в тетрадку… Я не был уверен, но мне показалось, что весь лист испещрен забавными карикатурными рожицами.

Леха сидел позади, тоже один, но он как раз слушал внимательно, даже с любопытством, прислонился спиной к стене, откинулся вполоборота, лишь в глазах проступило какое-то неуверенное удивление.

Аксенов продолжал петь свою заготовленную, отрепетированную песню, в принципе на той же самый мотивчик, на который он пропел ее мне вчера у себя в кабинете. Даже слова не очень отличались, только сейчас их стало больше, да оно и понятно, аудитория тоже увеличилась, и хотя они из него выскакивали обильно и непринужденно, но ощущение возникало зловещее.

Конечно же, сразу было заявлено, что он совсем не антисемит.

– Некоторые говорят, что я антисемит, – признался комиссар невозмутимо, даже не без гордости, – но они не правы, ничего антисемитского во мне нет. Но давайте все же разберемся в этих евреях, ведь они кишмя кишат вокруг нас. Вот, например, Заславский…

И пошло-поехало, про чужеродность, про высокомерие, про то, что Заславский на всех плюет, на всех смотрит сверху вниз… В общем, те же перепевы, что и в кабинете, даже пересказывать ни к чему.

Затем от разбора характера, моральных, так сказать, качеств, Аксенов перешел на разбор общественной жизни Ромика, особенно ее финансовой составляющей. Тут же на поверхность всплыл пресловутый автомобиль, Аксенов называл его не «Запорожцем», а именно «автомобилем», как будто Ромик разъезжал на «Чайке» или какой-нибудь экзотической дорогой иномарке. Ну и, конечно, извечный вопрос: откуда у обыкновенного студента взялись деньги на автомобиль?

– А ведь мы проверяли. – Аксенов многозначительно сделал ударение на «мы». Хотя опять так и не пояснил, кто такие эти «мы», сами, мол, догадайтесь. – У матери Заславского средств на автомобиль нет, она рядовой инженер с невысокой зарплатой.

Следующим возник вопрос о работе на двух кафедрах. Что привело, конечно же, к заготовленному выводу о врожденной тяге Заславского к деньгам. Немедленно была проведена параллель, другие, мол, тянутся к прекрасному, к знаниям, к друзьям, к девушкам, в конце концов. «Даже если к бутылке, тоже невелика беда», – подпустил Аксенов очередную порцию юмора. И в аудитории снова подхватили, захихикали на несколько голосов.

– В общем, к разному народ тянется, – подытожил политрук. – А вот Заславский только к деньгам. Ну и как здесь не вспомнить все те же стереотипы про евреев. А стереотипы, знаете, упрямая вещь, их еще народной мудростью называют. Вы, кстати, посмотрите, – добавил Аксенов, – мы уже с полчаса о нем говорим, а он сидит, записывает что-то в тетрадочку, стенографирует, будто его и не касается, будто его товарищи не о нем говорят. Посмотрите, от него и сейчас несет высокомерием. Пренебрежением. Ну, конечно, – тут оратор раскрасил голос легкой иронией, – он нас презирает, он выше нас, его наше мнение не волнует. Он его засунул себе сами знаете куда…

Постепенно, как и планировалось, тема обрела политическую подоплеку.

– Откуда деньги? Откуда это высокомерное пренебрежение? – Аксенов прибавил эмоций. – А не думаете ли вы, что за Заславскими стоят те, кто пытается подорвать наши устои, нашу мораль, нашу любовь, в конце концов? Вот и выискивают таких. И вот что интересно, они нас боятся, но и презирают одновременно. Вот и Заславский в глубине души нас презирает. Мы долго присматривались к нему (опять это зловещее «мы»), не хочу сказать, что следили по полной программе, но присматривались внимательно и пришли к единственному выводу, что он спелся с ними. Его задача – организовать сионистскую организацию здесь, в институте, у нас под носом. Вот и автомобиль объясняется, потому что это дело финансируется, и даже щедро. Я не голословно говорю, мы, как вы знаете, ничего голословно не делаем, у нас все фактами подтверждается. Вот и на Заславского факты имеются. – Он порылся у себя в папочке, пошуршал демонстративно какими-то листочками, впрочем, в детали вдаваться не стал. – Вот фотографии, например. Тут Заславский ведет как раз свою деятельность, вербует новых членов в свою сионистскую организацию, дает им задания и прочее. Часть снимков в синагоге сделана. Ну конечно, у них там гнездо, Заславский туда за инструкциями ходит.

Аксенов приподнялся, метнул на ближайшую парту небольшую стопочку черно-белых фотографий.

– Ты, Ань, их посмотри и передай дальше, пусть все ознакомятся.

Когда очередь дошла до меня, я тоже ознакомился – фотографии были новые, таких я еще не видел. На каждой из них Ромик с кем-то разговаривает. Может, и в синагоге, а может, и нет. Может, и вербует, но, кстати, вполне возможно, что и не вербует. Просто стоит и разговаривает с какими-то ребятами. Да о чем угодно мог говорить. Конечно, о подрыве Института связи изнутри тоже мог говорить, но как-то не верилось. Скорее всего о программировании или об автомобильной халтуре. И тем не менее становилось совершенно очевидно, что вот так, не спеша, методично, расчетливо, аксеновские рептильные кольца закручивались все плотнее, сжимая, удушая, ломая жизнь.

Я обернулся, посмотрел на сидящих в комнате сокурсников. Далеко не все бодро глядели вперед. Кто-то потупился, прятал глаза, было не ясно, как они относятся к развернувшемуся перед ними балагану, готовы аплодировать или, наоборот, освистать. Но были и такие, и тоже немало, кто всем своим видом выражал поддержку оратору, кивали, смеялись, когда полагалось, в общем, всячески поощряли комиссара. Интересно, что все они, если вдаваться в половую принадлежность, были представительницы слабого пола. Немногочисленные мужики как раз глаза отводили.

А вот Ромик, как я заметил, перевернув новую страницу, продолжал все так же усердно трудиться на новом тетрадном листе, будто выполнял срочный заказ карикатурного журнала «Крокодил». И только Леха по-прежнему внимательно продолжать слушать, похоже, даже с любопытством, видимо, происходящее увлекло его без остатка.

– Вот я и спрашиваю… – перешел к финальной части своего выступления Аксенов, который заметно кайфовал от собственной проницательности, от убедительности своих слов, от безусловного умения общаться с молодежью, особенно с девичьей ее частью. Он даже порозовел, и какая-то жизнь появилась на его обычно усталом, одутловатом лице. – Вот я и спрашиваю, – повторил он, – может ли такой человек продолжать быть частью нашего в целом дружного коллектива? Ведь он в лучшем случае чужак. Хотя если приглядеться внимательно, как мы сейчас приглядываемся, то выясняется, что он вообще враг. Можем ли мы, имеем ли мы право не обращать внимания, не вмешиваться, когда на наших глазах подрывают советские устои? Или все же должны защищаться, должны, как это говорится, исторгнуть вражину из наших рядов? Вот ты, Ань, как считаешь? – обратился Аксенов к Анечке Лапиной, сдуру занявшей как раз первую парту, напротив комиссара. А может, и не сдуру, может, с умыслом. – Знаю, сердце у тебя мягкое, доброе, жалостливое, но все же скажи, как тебе Заславский? А вдруг я не прав, Ань, и он отличный парень (опять короткий смешок в зале), вдруг я перегнул и зря на него напраслину возвожу? Как ты думаешь?

Вот мы и подошли к заключительной части, подумал я. Сейчас всех по очереди заставят высказаться, потом проголосовать, и все – будущее Ромика, еще несколько дней назад казавшееся прочным, безоблачным, поломается, перетрется аксеновскими жерновами и выродится в полную труху, в пыль. У Толстого, кажется, есть такой рассказ, «Сквозь строй», мы его еще в школе проходили.