Штиллер - Макс Фриш

Мой прокурор говорит:

- Прямо под нами находится Херрлиберг, вы, наверно, знаете, а вон там вдалеке - Тальвиль.

Юная крестьяночка убирает тарелки, спрашивает, понравился ли нам обед, приносит коробку сигар и удаляется. Мы опять одни. Конечно, я давно уже чувствую, что у моего прокурора и друга какой-то камень на сердце. Неужели я мешал ему высказаться? Теперь, когда мы закурили свои сигары, этот миг, как видно, настал. Стаканы пусты, черный кофе еще не подан, осы улетели, где-то на деревенской церкви пробило час дня.

- Я рад,- говорит он, - искренне рад, что мы наконец узнали друг друга. Но я не об этом хочу говорить! К двум часам мы должны быть в городе, нам предстоит осмотр места преступления - не пугайтесь, осмотр вашей мастерской. Я понимаю, - тут же добавляет он,- что теперь вы видите во мне сыщика, предателя, лицемера, который говорит дружеские слова, а сам прячет за спиной смирительную рубашку, отлично понимаю, как вас страшит эта запыленная мастерская там, внизу, да и вообще, возможно, понимаю вас лучше, чем вы думаете, милый Штиллер!

Мой вопрос, какую цель преследует такой "осмотр места преступления", остается без ответа.

- Если позволите, - говорит он, - я дам вам один совет.

Его сигара потухла.

- Видите ли, - он снова раскурил свою сигару, - я говорю с вами не только потому, что об этом просила Сибилла. Она хочет избавить вас от лишних неприятностей, и мне думается, она права: суд не поймет вас, отнесется к вам, Штиллер, как к простому мошеннику, себя изобличившему, и притом чудаку. Суд привык к мошенничеству, это вы сами понимаете, но к мошенничеству, приносящему выгоду - титул, или состояние, или что-нибудь в этом роде, одним словом, вас приговорят к штрафу, может быть, обойдется даже без штрафа, но без укоризненного покачивания голов, без пожимания плеч, без снисходительного сожаления не обойдется. Зачем вам это?

- Что же вы советуете? - спрашиваю я.

- Штиллер, - улыбается он. - Искренне, дружески говорю вам: избавьте нас в следующую пятницу от необходимости публично приговорить вас к тому, что вы - есть вы, а прежде всего избавьте от этого самого себя. По приговору суда носить имя без вести пропавшего Штиллера вам будет еще труднее, а что вы, по крайней мере внешне, не кто иной, как эта исчезнувшая личность, право не стоит больше обсуждать всерьез. Сознайтесь же добровольно. Вот вам мой совет, Штиллер, дружеский, искренний совет.

Затем мы пьем черный кофе.

- Барышня, - говорит прокурор, - пожалуйста, дайте счет.

- Общий?

- Да, - говорит прокурор. - Общий.

Только тогда я отвечаю ему:

- Я не могу сознаться в том, чего нет.

Но маленькая крестьяночка, как видно, превратно истолковывает наше молчание и не уходит, топчется на гравии, болтает о погоде, потом о своей собаке, в то время как мы молча пьем слишком горячий кофе. Она оставляет нас в покое, только когда господин прокурор вторично просит счет.

- Вы не можете сознаться в том, чего нет? - повторяет прокурор.

- Не могу...

- Как же так этого нет?

- Господин прокурор... - говорю я.

- Не зовите меня прокурором, - прерывает он мою попытку облечь свою мысль в слова. - Я буду рад, если вы сможете увидеть во мне друга. Зовите меня Рольфом.

- Спасибо, - говорю я.

- Полагаю, - улыбается он, - что в свое время вы называли меня именно так.

Теперь и моя сигара потухла.

- Я счастлив, - говорю я, раскурив ее снова, - что вы дарите мне свою дружбу. У меня здесь нет друзей. Но если вы серьезно не хотите быть моим прокурором, а я всем сердцем вам верю... Тогда, Рольф, тогда я вправе ждать от вас того, чего можно ждать от друга, а это значит, что вы должны поверить мне, хотя я ничего не сумею вам объяснить, а доказать и подавно. Теперь все к этому сводится - если вы мне друг, вы должны принять в расчет и моего ангела.

- Что вы имеете в виду?

- Постарайтесь поверить, что я не тот человек, за которого меня принимают, не тот, за какого принимаете меня и вы, я не Штиллер, - говорю я, - видит бог, говорю это не в первый раз, но в первый раз надеясь, что кто-то меня услышит. Я не Штиллер, и я не могу сознаться вам в том, в чем мне запретил сознаваться мой ангел.

Этого мне говорить не следовало.

- Ангел? - спрашивает он. - Что вы подразумеваете под ангелом?

Я молчу. Потом приносят счет, прокурор расплачивается, и, поскольку наша маленькая крестьяночка опять не уходит, уходим мы. Гравий скрежещет под нашими ногами. Из открытой машины, прежде чем Рольф включает мотор, мы еще раз окидываем взглядом полдневный ландшафт, бурые пашни, ворон, кружащихся над ними, виноградники, леса и осеннее озеро, причем я знаю, что мой прокурор и друг все еще ждет ответа. Когда он включает мотор, я замечаю:

- Об этом нельзя говорить.

- Вы хотите сказать об ангеле?

- Да, как только я пытаюсь о нем рассказать, он покидает меня, и я сам его уже не вижу. Смешно, чем точнее я себе его представляю, чем ближе я к тому, чтобы описать его, тем меньше верю в него и во все, что я пережил.

Едем вдоль озера в город.

3. После обеда.

Примерно в четверть третьего - с некоторым опозданием, потому что в Старом городе трудно найти стоянку, - мы подходим к "дому", отличающемуся от остальных домов этой улицы только тем, что перед ним стоит Кнобель, мой надзиратель, в штатском. Мы первые. Кнобель, демонстративно обращаясь только к прокурору, говорит:

- Ключи у меня!

В темных, затхлых сенях стоят велосипеды, детская коляска, смахивающая на антикварную редкость, помойные ведра. Ключи у Кнобеля не в кармане, он достает их из железного, некогда желтого, а теперь ржавого почтового ящика с надписью: "А. Штиллер". Род занятий не указан... С заднего двора доносится лязг, как из мастерской жестянщика или слесаря; я вижу двор, вымощенный песчаником, который порос мхом, и длинные, уже обнажившиеся ветви клена, освещаемого солнцем разве что летом, и то только в полдень; подальше маленький фонтан без воды, тоже сложенный из замшелого песчаника, в общем, все более или менее идиллично. В глубине связки железных труб, длинных и покороче, на одной из них еще сохранилась красная этикетка, ярлык грузового транспорта. Но тут Рольф, мой друг, как видно, впервые сюда зашедший, говорит:

- Пойдемте-ка лучше наверх!

Поскольку не я руковожу этой экскурсией, Кнобель указывает нам на единственную имеющуюся здесь лестницу из старого орехового дерева, патрицианскую лестницу, широкую и пологую, с источенными червем балясинами. На четвертом этаже, где пахнет квашеной капустой, лестница кончается, но Кнобель, предупредив господина прокурора, что она имеет продолжение, открывает дверь и приглашает нас на узкую и очень крутую лестницу из сосновых досок. Они все время идут так, чтобы я оказался посередке, не знаю уж, случайно или намеренно. Суровая молчаливость Кнобеля, умышленно не замечающего меня, комична, но и мой друг прокурор неразговорчив, как будто мы приближаемся к месту кровавого преступления, где лежит невесть сколько трупов.

- Да, - говорит он, добравшись доверху, не то Кнобелю, не то мне. Надеюсь, остальные господа тоже скоро прибудут...

Здесь три двери, на первой внушительных размеров замок, на второй забавный плакатик, намекающий, что тут сортир, и, наконец, третья ведет в мастерскую без вести пропавшего. Кнобель отворяет ее, в качестве должностного лица проходит вперед, а прокурор говорит мне:

- Прошу вас.

Не желая вести себя как дома, я принимаю учтивое предложение, впрочем, сейчас мой друг Рольф смущен больше меня, и никогда еще я не видел его таким нервным. Едва переступив порог мастерской, он спрашивает меня:

- Где же вешалка?

Кнобель показывает гвоздь, вбитый на синей двери.

- Да, - говорит прокурор, потирая руки, - откройте окно, Кнобель, здесь ужасающе спертый воздух! - Мне жаль моего друга - известно, что эта мастерская сыграла в его жизни немалую роль, которой он, как убедился теперь, придавал чересчур большое значение. Но подлость подобных "осмотров" именно в том, что воспоминания, давно преодоленные, похороненные, оживают, захлестывают человека. К счастью, не успеваю сказать что-либо дружески утешительное, - раздается звонок, как раз вовремя. Мы оба рады. Кнобель ищет рычаг, открывающий нижнюю дверь, и находит его. Все еще недоумеваю, кто еще должен явиться на этот идиотский "осмотр", вероятно, мой защитник и Юлика; я не снимаю пальто, мне ведь здесь делать, собственно, нечего. Очевидно, бравый Кнобель недостаточно передвинул рычаг, потому что звонок повторяется.

Прокурор:

- Почему вы не открываете, Кнобель?

- Открываю, - говорит Кнобель. - Смотрите!

Тем временем я озираюсь, держа руки в карманах брюк под расстегнутым пальто, шляпы не снимаю, ведь в этой квартире никто не живет. Везде вокруг искусство. Кроме толстого слоя пыли на карнизах, шпателях, мольбертах, цоколях, мебели - пыли, отбивающей охоту прикоснуться к чему бы то ни было, эта мастерская, как я и ожидал, соответствует описанию фрау Сибиллы: полная неразбериха, смесь пролетарского с романтическим - сумбур. Печная труба, наискось пересекающая помещение, говорит о нежелании считаться с общепринятыми условностями, кстати, точно такие трубы видишь почти в каждой мастерской парижских художников - обязательный реквизит богемы. Ну, да беда не велика! Впрочем, помещение просторное и радует глаз, половицы разнокалиберные, вроде мозаики из необтесанных сосновых досок, когда по ним ступаешь, некоторые тихонько воркуют; в такой осенний день, как сегодня, здесь и света много. Под скошенным потолком, в углу, как тоже вспоминает фрау Сибилла, стоит старая газовая плита, эмаль покрыта рубцами ржавчины, рядом с плитой раковина, скособоченный шкаф, в нем кое-какая посуда; должно быть, считая это верхом остроумия, хозяин украсил полку ворованными тарелками, о чем свидетельствуют надписи: "Отель дез Альп", "Бодега, Гренада", "Кроненхалле, Цюрих" и так далее. Резиновый шланг на кране, некогда, видимо, красный, теперь стал похож на заплесневелую резиновую мумию, но он все еще привязан веревкой, из него каплет вода, и я задаюсь вопросом, неужели так капала она все эти шесть лет, - мимолетная мысль, которая почему-то волнует меня, вспоминаются карлсбадские гроты с их вечной капелью. На гвозде висит полотенце, все в черных пятнах тления, как прокаженный. Хватает здесь и паутины, к примеру, на телефоне, стоящем возле кушетки, наверно, он уже не работает - онемел под бременем неуплаченных счетов. Широкая кушетка тоже насквозь пропитана пылью, на нее никто не отваживается сесть. Впрочем, это придает ей особую важность, совсем как в музее: "Просьба не садиться" - нечто вроде кровати короля Филиппа в Эскуриале. Мой прокурор избегает прикасаться к чему-нибудь, он, как я вижу, тоже не вынимает рук из карманов и разглядывает книжные полки. Правда, то, что оставил здесь пропавший без вести хозяин, библиотекой не назовешь рядом с томиком Платона и разрозненным Гегелем книги авторов, которых теперь не знают даже букинисты, Брехт рядом с Гамсуном, Горький, Ницше, множество книжечек издательства "Реклам" с оперными либретто, граф Кейзерлинг тоже еще присутствует здесь, правда, с черной печатью общественной библиотеки, разные книги по искусству, в основном современному, антология швейцарской лирики, "Моя борьба" рядом с Андре Жидом, с другой стороны подпертая Белой книгой о гражданской войне в Испании, отдельные томики издательства "Инзель" и ни одного полного собрания сочинений, "Западно-Восточный диван", "Фауст", и "Разговоры с Эккерманом", и "Волшебная гора" - единственное из всех произведений Томаса Манна, далее "Илиада", "Божественная комедия", Эрих Кестнер, "Дон Кихот Ламанчский", "Путешествие Моцарта в Прагу", стихи Мёрике, "Тиль Уленшпигель", опять Марсель Пруст, тоже разрозненный, "Последние дни Ульриха фон Гуттена", Готфрид Келлер, только письма и дневники, томик К.-Г. Юнга, "Черный паук", кое-что Арпа и, совсем уж неожиданно, "Игра мечты" Стриндберга, ранний Гессе, Чехов и Пиранделло по-немецки, мексиканская повесть Лоуренса "Женщина, уехавшая верхом", довольно много книжек швейцарца Альбина Цоллингера, из Достоевского только "Записки из мертвого дома", разные стихи Гарсиа Лорки по-испански, проза Клоделя и "Капитал", подпертый Гёльдерлином, несколько детективных романов, Лихтенберг, Тагор, Рингельнац, Шопенгауэр, тоже с черной библиотечной печатью, Хемингуэй (рассказы о бое быков) рядом с Георгом Траклем, кипа полуистлевших журналов, испано-немецкий словарь с захватанным переплетом, "Коммунистический манифест", книга о Ганди и прочее. Во всяком случае, на основании книг, собранных пропавшим без вести хозяином, трудно было бы определить направление его мыслей, составить приказ о его розыске. Тем более что никому не известно, что именно он прочел, что из прочитанного понял или не понял совсем, что истолковал вкривь и вкось, руководствуясь собственными взглядами на жизнь. Так или иначе лицо моего прокурора и друга выражает недоумение. Когда, не обращая внимания на пыль, он вытаскивает очередной тоненький томик в красном сафьяновом переплете, я думаю: "Может быть, он ищет здесь книги из собственной библиотеки?" Но он ставит томик обратно на полку и перелистывает "Анну Каренину"... В мастерской стоит еще широкий и длинный стол из струганых досок на козлах, перемазанных гипсом. Похоже, что неизвестная добрая фея навела здесь порядок - пепельницы пусты, как и помойное ведро в кухонной нише, под скошенным потолком. На стене, как говорила фрау Сибилла, - две пестрые, но совсем уже поблекшие бандерильи из Испании, африканская маска сомнительной подлинности, много выцветших фотографий, красивый обломок кельтской секиры, афиша Тулуз-Лотрека, тоже поблекшая. Прокурор говорит: