Волчий паспорт - Евгений Евтушенко

6. Сорок первый в Санто-Доминго

Я был единственный русский на всей территории Санто-Доминго, когда стоял у конвейера в аэропорту и ждал своего чемодана. Наконец он появился. Он выглядел как индеец после пытки конкистадоров. Бока были искромсаны, внутренности вываливались наружу.

— Повреждение при погрузке… — отводя от меня глаза, мрачновато процедил представитель авиакомпании «Доминикана». Затем мой многострадальный кожаный товарищ попал в руки таможенников. Чьими же были предыдущие руки? За спинами таможенников, копавшихся в моих рубашках и носках, величественно покачивался начинавшийся чуть ли не от подбородка живот начальника аэропортовской полиции, созерцавшего этот в прямом смысле трогательный процесс. Начальник полиции представил бы подлинную находку для золотолюбивого Колумба — золотой «Ролекс» на левой руке, золотой именной браслет на правой, золотые перстни с разнообразными драгоценными и полудрагоценными камнями чуть ли не на каждом пальце, золотой медальон с мадонной на мохнатой груди, золотой брелок для ключей от машины, сделанный в виде миниатюрной статуи Свободы. Лицо начальника полиции лоснилось так, как будто заодно с черными жесткими волосами было смазано бриолином. Начальник полиции не опустился до интереса к шмоткам, но взял мою книгу стихов на испанском и перелистывал ее избирательно и напряженно.

— Книга была издана в Мадриде еще при генералиссимусе Франко, — успокоил я его. — Взгляните на дату.

Он слегка вздрогнул от того, что я неожиданно заговорил по-испански, и между нами образовалась некая соединительная нить. Он осторожно выбирал, что сказать, и наконец выбрал самое простое и общедоступное:

— Работа есть работа…

Я вспомнил припев из песни Окуджавы и невольно улыбнулся. Улыбнулся, правда сдержанно, и начальник полиции, очевидно не ожидавший, что я могу улыбаться. Еще одна соединительная нить. Затем в его толстых, но ловких пальцах очутилась видеокассета.

— Это мой собственный фильм, — пояснил я.

— в каком смысле собственный? — уточняюще спросил он.

— Я его поставил как режиссер… — ответил я, отнюдь не посягая на священные права Совэкспортфильма.

— Название? — трудно вдумываясь в ситуацию, засопел начальник полиции.

— «Детский сад».

— У вас тоже есть детские сады? — недоверчиво спросил начальник полиции.

— Недостаточно, но есть, — ответил я, стараясь быть объективным.

— А в какой системе записан фильм? — деловито поинтересовался он.

— ВХС, — ответил я. Еще одна соединительная нить.

— А у меня только Бетамакс, — почти пожаловался начальник полиции. — Все усложняют жизнь, все усложняют. — И со вздохом добавил, как бы прося извинения: — Кассету придется отдать в наше управление для просмотра. Послезавтра мы ее вам вернем, если… — он замялся, — если там нет ничего такого…

— Это единственная авторская копия. Она стоит миллион долларов, — решил я бить золотом по золоту. — Я не сомневаюсь в вашей личной честности, но эту кассету может переписать или ваш заместитель, или заместитель вашего заместителя, и фильм пойдет гулять по свету. Вы же лучше меня знаете, какая сейчас видеоконтрабанда. Дело может кончиться международным судом.

Миллион и международный суд произвели впечатление на начальника полиции, и он запыхтел, потряхивая кассету в простонародной узловатой руке с аристократическим ногтем на мизинце.

Думал ли я когда-нибудь, что мое голодное детство сорок первого года будет покачиваться на взвешивающей его полицейской ладони? По этой ладони брел я сам, восьмилетний, потерявший свой поезд, на этой ладони сапоги спекулянтов с железными подковками растаптывали мою жалобно вскрикивающую скрипку лишь за то, что я не украл, а просто взял с прилавка обернутую в капустные листы дымящуюся картошку, по этой ладони навстречу новобранцам с прощально обнимающими их невестами в белых накидках шли сибирские вдовы в черном, держа в руках трепыхающиеся похоронки…

Но для начальника полиции фильм на его ладони не был моей, не известной ему жизнью, а лишь личной, хорошо известной ему опасностью, когда за недостаточную бдительность из-под него могут выдернуть тот стул, на котором он сидит. Вот что такое судьба искусства на полицейской ладони…

— А тут нет ничего против правительства Санто-Доминго? — неловко пробурчал начальник полиции.

— Слово чести — ничего… — чистосердечно сказал я. — Могу дать расписку.

— Ну, это лишнее, — торопливо сказал начальник полиции, возвращая мне мое детство.

И я вышел на улицы Санто-Доминго, прижимая к груди сорок первый год.

7. Вдова Панчо Вильи

Это было в мексиканском городе Чигуагуа.

В доме-музее Панчо Вильи протекала крыша.

Капли дождя, просачиваясь сквозь испещренный разводами потолок, мерно падали в эмалированный облупленный таз, стоявший на застекленном шкафу, где висел генеральский мундир героя мексиканской революции. Сеньора Вилья с трудом передвигала распухшие ноги в домашних войлочных туфлях по скрипучему полу. Ей было нелегко носить свое тяжелое расплывшееся тело, колыхавшееся под длинным черным платьем, но она держалась величественно.

— Надо бы отремонтировать крышу, — сказала сеньора Вилья. — Но они до сих пор не дали мне пенсии. И ни одного песо на содержание музея. Мне говорят, чтобы кому-то написала, но у меня есть гордость. Панчо тоже был гордый. Они до сих пор ненавидят его и мстят ему, даже мертвому…

Я вспомнил, как один официальный чиновник поморщился, узнав о моем желании посетить этот дом.

«Панчо Вилья — это легенда, придуманная неграмотными пеонами и ловкими кинематографистами. Он совершенно не разбирался в политике. Революция, конечно, нуждалась в таких людях, но лишь на определенном этапе…»

Сеньора Вилья подвела меня к заржавленному старомодному автомобилю, стоявшему во дворе под навесом:

— Видите, вот здесь пулевая пробоина… И здесь… И здесь… Когда в Америке убили молодого президента, я подумала, что моего Панчо они убили точно так же — в открытой машине.

Сеньора Вилья оглянулась, как будто ее могли услышать они, и перешла на лихорадочный шепот:

— Я, конечно, необразованная крестьянка, сеньор, но вот что я вам скажу. Они — везде и, может быть, сейчас подслушивают нас. Они — во всех странах, только в Мексике они говорят по-испански, а в Америке — по-английски. Это они когда-то распяли нашего бедного Христа и с той поры ищут всех, кто хоть немножко похож на него, и убивают, убивают, убивают. Это они придумали налоги и канцелярии. Это они построили тюрьмы и расплодили полицию. Это они изобрели дьявольскую бомбу, на которую не пойдешь с простым мачете…

Сеньора Вилья подошла к застекленному шкафу, вынула генеральский мундир и посмотрела на свет:

— Проклятая моль. Она проникает всюду. Она разъедает все… Сеньора Вилья достала из старинней шкатулки нитки, иглу, наперсток и начала штопать мундир, как будто завтра его мог потребовать хозяин.

А над ее седой головой с пожелтевшей фотографии улыбался на лихом коне и в сомбреро ее Панчо — генерал обманутой Армии Свободы.

8. Там, где убили Джона Кеннеди

Мой американский друг — специалист по непротивлению злу — и я стояли на месте, где убили Джона Кеннеди.

В Далласе лил дождь, и редкие прохожие шли, подняв воротники пальто и поглубже надвинув шляпы, как будто стараясь спрятать свои лица друг от друга.

Да, это был тот самый город, где в день приезда Джона Кеннеди выпустили объявление «Разыскивается государственный преступник» с профилем и фасом президента.

— Машина президента находилась примерно здесь… — Профессор сошел с тротуара и тупоносым ботинком ткнул пустую пачку «Кэмела», прилипшую к мокрому асфальту. Верблюд на пачке едва высовывал свою грустную морду сквозь грязный отпечаток автомобильного протектора. — Винтовка с оптическим прицелом была обнаружена там. — Профессор указал на одно из окон серого здания книжного склада. — Но могли стрелять и оттуда, с моста. А могли и оттуда — с автомобильной стоянки. Если встать на крышу машины, будет прекрасный обзор. Кроме того, крыши некоторых машин раздвигаются…

Я почувствовал себя на редкость неуютно и передернул плечами. У меня было такое чувство, словно кто-то целится в меня.

Мы сели в ожидавшее нас такси с тикавшим счетчиком.

— В бар Джека Руби, — сказал я.

— Йес, сэр, — с готовностью ответил шофер, но в его голосе мне почудилась легкая насмешка. «Наверно, часто спрашивают…» — подумал я.

На фотовитрине перед входом в бар изгибались обнаженные девицы. Программа начиналась в одиннадцать, а сейчас было только половина десятого, и небольшой зал, затянутый лиловыми безвкусными драпировками, еще пустовал. Только за угловым столиком сидели с длинными бокалами томатного сока в руках два багроволицых джентльмена, совсем не похожие на членов общества пропаганды натуральных соков. Официант, даже не спрашивая нас, принес точно такие же бокалы. Я пригубил — это был первосортный сок, к сожалению, даже слегка не отравленный алкогольными частицами.