Смерть и жизнь больших американских городов - Джекобс Джейн

В очень многих случаях <…> это трущобы в новой оболочке. За этими холодными новыми стенами замурованные в кирпич и стекло кроются ужас и обездоленность. В добронамеренной попытке устранить одно из социальных зол наше общество усугубило другие и породило новые. Возможность проживания в таком массиве с низкой квартирной платой зависит прежде всего от дохода семьи. <…> Сегрегация идёт не по признаку религии или цвета кожи — людей отсекает острый нож дохода или его отсутствия. Что это означает для социальной ткани сообщества — надо видеть, чтобы понять. Трудоспособные, активные семьи, становящиеся более благополучными, постоянно выталкиваются. <…> В том, что касается потребления, экономический и социальный уровень постоянно падает. <…> Образовался человеческий отстойник, который плодит социальное зло и требует постоянной помощи извне.

Вечная надежда проектировщиков этих плановых трущоб состоит в том, что улучшения наступят со временем, «когда сформируется сообщество». Но время здесь, как и в стихийно образовавшихся «вечных» трущобах — вечный разрушитель, а не созидатель. Поэтому, как и следовало ожидать, худшие образцы описанных Солсбери трущоб, «замурованных в кирпич и стекло», — это почти неизменно самые старые жилые массивы для малообеспеченных, где скольжение вниз по наклонной плоскости происходило дольше.

Впрочем, эта закономерность в последнее время претерпевает зловещую модификацию. С ростом масштабов плановой расчистки (а по существу перемещения) трущоб и с увеличением доли «перемещённых лиц» в новых жилых массивах этим массивам порой с самого начала свойственны уныние и апатия, характерные для старых массивов или старых «вечных» стихийно застроенных трущоб, как если бы эти новые массивы уже в ранней юности пережили множество превратностей, связанных с распадом и дезинтеграцией. Причина, вероятно, в том, что очень многие их обитатели уже имеют опыт такой жизни и, разумеется взяли его с собой как эмоциональный багаж. Миссис Эллен Лурье, сотрудница нью-йоркского социального учреждения Юнион Сеттлмент, описывая жизнь в одном таком новом массиве, замечает:

По результатам всех этих посещений [речь идёт о семьях, переселённых в государственный жилой массив, поскольку их старые дома сносятся] легко сделать одно наблюдение. Управление большим жилым массивом — в любом случае трудная работа. Но тут собрано вместе множество изначально несчастных людей, озлобленных на городское управление по жилищному хозяйству из-за принудительного выселения, не вполне понимающих его причины, одиноких и испытывающих чувство опасности в незнакомой среде. Это делает задачу управления массивом чрезвычайно тяжёлой.

Ни перемещение трущоб, ни замуровывание их «в кирпич и стекло» не разрывают ключевого звена — того факта, что их покидают слишком многие и слишком быстро, покидают по собственному желанию или по необходимости. И перемещение, и замуровывание лишь содействуют регрессу, постоянному движению вспять. Только подъем за счёт внутренних ресурсов способен победить американские трущобы, только он когда-либо их побеждал. Если бы такой подъем не существовал, его следовало бы изобрести. Но, к счастью, он существует и приносит плоды, нужно только помогать ему происходить быстрее и в большем количестве мест.

В трущобах имеется основа для выхода из трущобного состояния, если в них достаточно живой энергии для существования городской публичной жизни и тротуарной безопасности. Наихудший вариант в этом смысле — унылая зона, которая творит трущобы вместо того, чтобы их лечить. Причины, по которым обитатели трущоб могут оставаться в них по собственному выбору, когда экономической необходимости в этом уже нет, связаны с наиболее личными составляющими их жизни, до которых градостроители и городские дизайнеры никогда не могут непосредственно дотянуться и которыми не могут управлять (и не должны этого хотеть). Этот выбор во многом объясняется личными привязанностями трущобных жителей к другим людям, их репутацией в своей округе, их ценностными установками — представлениями о том, что в их жизни более важно, а что менее важно.

Косвенно, однако, на это желание остаться, разумеется, влияют и физические факторы, характерные для данной территории. Драгоценная «домашность» привычных улиц — это, помимо прочего, свобода от физического страха. Трущобы, где по пустым улицам страшно ходить, где чувствуешь, что ты в опасности, просто не способны спонтанно выйти из трущобного состояния. С другой стороны, люди, решившие остаться и строить лучшую жизнь на участке, где происходит подъем, часто испытывают очень сильную привязанность к своей округе. Она составляет важную часть их жизни. Они считают её уникальной и незаменимой, чрезвычайно ценной при всех её недостатках. И в этом они правы, ибо многообразие отношений и публичных персонажей, из которых складывается оживлённая уличная округа в большом городе, всегда уникально, сложно и неповторимо. Участки, вышедшие или выходящие из трущобного состояния, — сложные места, весьма отличные от более примитивных, физически стереотипных зон, где обычно формируются трущобы.

Я не хочу сказать, однако, что любой трущобный участок, где возникает достаточно разнообразия и жизнь становится достаточно интересной и удобной, автоматически решает свои проблемы. Иногда этого не происходит — или, лучше сказать, процесс подъёма обычно начинается, идёт какое-то время, но затем останавливается из-за обилия практических препятствий (главным образом финансовых) на пути необходимых перемен, и территория испытывает регресс или подвергается расчистке.

В любом случае там, где привязанность людей к своим трущобам становится достаточно сильной, чтобы начался подъем, эта привязанность возникает до подъёма. Чтобы люди, имеющие выбор, делали этот выбор в пользу старого местожительства, нужно, чтобы они уже испытывали эту привязанность. Потом будет поздно.

Один из ранних симптомов того, что люди, имеющие выбор, остаются, — уменьшение численности населения, не сопровождающееся ни ростом количества свободного жилья, ни уменьшением плотности жилых единиц. Если коротко, в данном количестве жилых единиц теперь проживает меньшее число людей. Как ни парадоксально, это — признак популярности. Это означает, что люди, в прошлом жившие тесно и теперь получившие экономическую возможность жить более просторно, улучшают своё положение на старом месте, а не освобождают его для новой волны теснящихся.

Разумеется, уменьшение числа жителей отражает и отъезды, и это, как мы увидим, тоже важно. Но на данный момент существенно для нас то, что жильё уехавших достаточно часто занимают те, кто имея выбор, решил остаться.

В моей нью-йоркской округе, которая в прошлом была ирландскими трущобами, подъем отчётливо проявился ещё в 1920 году, когда население на нашем переписном участке снизилось до 5000 против 6500 в 1910-м (тогда оно достигло пика). В годы Депрессии население опять немного выросло, поскольку семьи начали жить теснее, но к 1940 году оно упало до 2500 и в 1950-м осталось примерно таким же. За этот период на нашем переписном участке было снесено мало строений, но некоторые подверглись реконструкции; свободных квартир в любой момент времени было мало; и большей частью население состояло из тех, кто жил здесь ещё в 1910-е годы, из их детей и внуков. Уменьшение населения более чем вдвое по сравнению с пиковым значением позволяет судить о том, насколько просторнее стали жить люди на участке с высокой плотностью жилых единиц. Косвенно это также говорит о росте доходов и расширении выбора у оставшихся.

Сходным образом уменьшилось население всех поднимавшихся из трущобного состояния частей Гринвич-Виллиджа. В невероятно переполненных в своё время дешёвых многоквартирных домах Саут-Виллиджа, который был итальянскими трущобами, на одном отражающем общую картину переписном участке население упало с почти 19 000 в 1910 году до примерно 12 000 в 1920-м, затем опять выросло до почти 1000 в годы Депрессии, а позднее, когда наступила эпоха благосостояния, снова уменьшилось и остаётся на уровне 9500. Как и в моей округе, это уменьшение не сопровождалось сменой старого трущобного населения новым, принадлежащим к среднему классу. Оно означало, что немалая доля старого населения переходит в средний класс. На обоих упомянутых переписных участках, которые я потому взяла как примеры ослабления скученности, что плотность жилых единиц там сохранялась на очень стабильном уровне, количество детей снизилось несколько менее значительно, чем население в целом; на месте оставались главным образом люди семейные[47].