Приключения Перигрина Пикля - Тобайас Смоллет

Эта угроза подействовала на всех присутствующих, как заклятье. Доктор растерялся, гувернер испугался, у левита зубы застучали, живописец был изумлен всеобщим смятением, причину коего не мог понять, а Пикль, тоже не на шутку встревоженный, должен был использовать все свое влияние и настойчивость, чтобы умиротворить этого сына церкви, который в конце концов из дружеских чувств, питаемых им к молодому джентльмену, согласился забыть о происшедшем, но наотрез отказался сидеть рядом с сим исчадием ада, которого послал враг рода человеческого отравлять умы слабых людей; итак, перекрестившись и пробормотав заклинания против злых духов, он настоял на том, чтобы доктор поменялся местом с евреем, который в мучительном страхе придвинулся к оскорбленному духовному лицу.

Когда дело было, таким образом, улажено, разговор стал общим; и без дальнейших происшествий и поводов к раздору они прибыли в Гент около десяти часов вечера. Заказав ужин для всей компании, наш путешественник со своими друзьями вышел обозреть город, оставив новую свою возлюбленную прислушиваться к набожным увещаниям ее исповедника, чью поддержку, как мы упомянули, он уже обеспечил себе. Сей ревностный посредник с таким жаром расхваливал его и разжигал ее благочестивое рвение, что она не могла отказать в помощи великому делу его обращения и обещала дать свидание, которого он жаждал.

Это приятное известие, сообщенное капуцином, вернувшемуся Перигрину, воодушевило его в такой мере, что за ужином он сверкал необычайным блеском в тысяче остроумных и любезных шуток, вызывая удивление и восторг всех присутствующих и в особенности прекрасной фламандки, которая, казалось, была совершенно очарована его особой и обхождением.

Вечер провели ко всеобщему удовольствию, и все разошлись по своим комнатам, как вдруг наш влюбленный к несказанному своему огорчению узнал, что обе леди принуждены спать в одной комнате, ибо все остальные помещения в доме заняты. Когда он известил об этом затруднении монаха, сей сердобольный отец, весьма плодовитый на выдумки, заявил ему, что духовные его интересы не должны пострадать от столь незначительного препятствия, и, пользуясь своей прерогативой, вошел в спальню духовной дочери, когда та была уже полураздета, и увел ее к себе в комнату, якобы с целью снабдить спасительной пищей для души. Сведя, таким образом, этих двух духовных чад, он помолился за успех дела милосердия и оставил их для взаимных медитаций, предварительно повелев им самым торжественным тоном не допускать, чтобы какие-нибудь нечистые чувства или соблазны плоти препятствовали святой цели их свидания.

Когда преподобный посредник удалился и дверь была заперта изнутри, псевдообращенный в порыве страсти бросился к ногам Аманды, взмолился, чтобы она избавила его от скучной церемонии ухаживания, которую условия их свидания не позволят ему соблюсти, и постарался со всей стремительностью влюбленного воспользоваться удобным случаем наилучшим образом. Но либо она осталась недовольна его дерзким и самонадеянным поведением, почитая себя заслуживающей большего внимания и уважения, либо была защищена целомудрием лучше, чем предполагал и он и его сводник, несомненно одно: она выразила неудовольствие и удивление по поводу его наглости и самоуверенности и упрекнула его за то, что он злоупотребил добротой монаха. Молодой джентльмен был изумлен этим отпором не меньше, чем, по-видимому, была изумлена она его декларацией, и страстно умолял ее подумать о том, сколь драгоценно каждое мгновение, и на сей раз пожертвовать пустой церемонией ради счастья того, кто пылает к ней такой любовью, что пламя это испепелит его, если она не удостоит подарить ему свою благосклонность. Несмотря на все его слезы, клятвы и мольбы, несмотря на все его достоинства и благоприятный момент, ему ничего не удалось добиться от нее, кроме признания, что он произвел на нее впечатление, которое, как она надеялась, веления долга помогут ей стереть. Эти слова он истолковал как деликатную уступку, и, повинуясь голосу любви, сжал ее в своих объятиях с целью завладеть тем, что она отказывалась дать. Тогда эта французская Лукреция, не имея возможности защитить иным способом свою добродетель, громко закричала, а капуцин, навалившись плечом на дверь, распахнул ее и вошел, притворяясь крайне изумленным. Он воздел руки и возвел глаза к небу и был, казалось, ошеломлен сделанным открытием; затем прерывающимся голосом он начал возмущаться греховными намерениями нашего героя, который скрывал столь пагубную цель под личиной благочестия. Короче, он исполнил свою роль с таким искусством, что леди, не сомневаясь в его искренности, просила его простить чужестранца, снисходя к его молодости и воспитанию, окрашенному еретическими заблуждениями; исходя из этих соображений, он согласился принять извинения нашего героя, который, несмотря на оскорбительный отпор, отнюдь не отказался от своих надежд и, полагаясь на свои способности и признание, сделанное его возлюбленной, решил повторить попытку, к которой не побуждало его ничто, кроме самого бурного и неукротимого желания.

Глава LIV

Он снова делает попытку, направленную к достижению желаемого, но эта попытка покуда не удается, вследствие странного происшествия

Он приказал своему камердинеру, искусному своднику, поджечь солому во дворе, а затем пройти мимо двери ее комнаты, крича во все горло, что в доме пожар. Этот сигнал тревоги заставил обеих леди тотчас выбежать из спальни, а Перигрин, воспользовавшись тем, что они бросились к парадной двери, вошел в комнату и спрятался под большой стол, стоявший в темном углу. Дамы, узнав причину испуга его Меркурия, вернулись в спальню и, прочитав молитвы, разделись и улеглись. Это зрелище, наблюдаемое Пиклем, отнюдь не способствовало охлаждению его желаний, но, напротив, воспламенило его дотакой степени, что он едва мог сдерживать нетерпение, пока не убедился, судя по глубокому дыханию, что сожительница его Аманды заснула. Как только его слуха коснулся этот желанный звук, он подкрался к кровати своей прелестницы и, опустившись на колени, нежно взял ее белую руку и прижал к своим губам. Она только что начала смыкать глаза и наслаждаться приятной дремотой, когда была разбужена этим насилием, заставившим ее вздрогнуть и проговорить удивленным и испуганным голосом: «Боже мой! Кто это?» Влюбленный с вкрадчивым смирением умолял выслушать его, клянясь, что приблизился к ней таким образом отнюдь не для того, чтобы нарушить законы благопристойности или поступить вопреки тому несокрушимому уважению, какое она запечатлела в его сердце, но только для того, чтобы выразить отчаяние и раскаяние в нанесенной ей обиде, излить чувство, переполняющее его душу, и сказать ей, что он не может и не хочет пережить ее немилость. Эти и многие другие патетические уверения, сопровождавшиеся вздохами, слезами и другими знаками скорби, находившимися в распоряжении нашего героя, не могли не тронуть нежного сердца любезной фламандки, уже расположенной отнестись благосклонно к его совершенствам. Столь глубоко сочувствовала она его скорби, что в свою очередь заплакала, когда доказывала невозможность вознаградить его любовь; а он, воспользовавшись благоприятным моментом, повторил свои мольбы с такой упорной настойчивостью, что решимость ее поколебалась, дыхание стало прерывистым, она выразила опасение, как бы их не услышала другая леди, и, воскликнув: «О небо, я погибла!» — позволила ему после недолгой борьбы уместиться рядом на кровати. Однако честь ее в настоящий момент не пострадала, ибо в другом конце комнаты раздался какой-то странный стук в перегородку возле кровати, на которой спала авантюристка.

Изумленная этим обстоятельством, леди попросила его, во имя господа бога, удалиться, ибо ее репутация может погибнуть. Но когда он возразил, что ей грозит более серьезная опасность, если он будет замечен при отступлении, она с великим трепетом согласилась, чтобы он остался, и оба молча ждали, что последует за стуком, их потревожившим. Стук этот объяснялся попыткой живописца разбудить свою дульцинею, с которой он договорился о свидании или, вернее, обменялся такими знаками, какие, по его мнению, были равносильны договору. Его нимфа, пробудившись от первого сна, поняла значение этого стука и, выполняя договор, встала, отперла дверь и впустила его, оставив дверь открытой, чтобы ему легче было уйти.

Покуда сей счастливый кавалер освобождался от тех немногих принадлежностей туалета, какие были на нем надеты, капуцин, полагая, что Перигрин вновь попытается завладеть его питомицей, бесшумно прокрался к спальне с целью узнать, не достигнута ли цель без его ведома, каковое обстоятельство лишило бы его той выгоды, какую могли ему доставить его осведомленность и содействие. Найдя дверь незапертой, он утвердился в своем подозрении и не постеснялся пробраться в комнату на четвереньках; в это время живописец, который успел снять с себя все, кроме рубашки, и шарил вокруг, отыскивая постель своей дульцинеи, случайно положил руку на бритую макушку монаха, который стал кружиться на месте, так что голова его завертелась под рукой, словно шар в ямке, к изумлению и ужасу бедного Пелита; последний, не постигая причины этого явления и не решаясь оторвать руку от странного предмета, стоял в темноте, обливаясь потом и испуская весьма благочестивые восклицания. Монах, утомленный этим упражнением и неудобной позой, в которой находился, начал осторожно вставать с колен, поднимая при этом руку живописца, чей испуг и недоумение, вызванные столь необъяснимым движением, достигли такой степени, что рассудок готов был ему изменить; покуда он пребывал в великом страхе, рука его соскользнула на лоб монаха, а один из пальцев попал ему в рот и тотчас был зажат зубами капуцина с такой силой, словно его сдавили клещи кузнеца. Живописец был столь потрясен этим неожиданным укусом, причинявшим мучительную боль, что, забыв об осторожности, заорал во все горло: