Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 31. Ефим Смолин - Несущий Слово

Белорусский. Они еще в два десять убежали.

Щеглов (Насте). «В два пятнадцать приедем! Кофе попьем»! Вот и попили…

Щеглов, за ним остальные бегут к двери в подсобку.

Щеглов. Чего они испугались?..

Белорусский. Не знаю, они на дверь в туалет только глянули и пулей оттуда…

Распахивает дверь в подсобку. Щеглов смотрит от двери внутрь подсобки и выпучивает глаза.

В стоп-кадре — в вырезанном в туалетной двери отверстии — Люся в милицейской форме кормит грудью, держа на руках того самого детдомовского «мальчика»…

Цементская. Как вы сказали — вместо мадонны…

Люся (неожиданно оживая). Здравствуйте!

Щеглов (в ужасе). А-а-а!

Цементская. Люся на фото так плохо получается, боялась, он ее не узнает, я живую привела…

Щеглов (в сердцах). Тьфу!..

Он, Цементская, Нахалис идут гуськом по лестнице вверх к выходу из подсобки. Белорусский задерживается, беседуя со своей Люсей.

Щеглов. Жалко, что этот Горбатый — слепой… Если б он эту мадонну увидел — его б на месте кондрашка хватила… А так небось просто стоит сейчас где-нибудь, трясется…

УЛИЦА. РЯДОМ С МАГАЗИНОМ «ПРОДУКТЫ».

Щеглов, Цементская и Нахалис выходят из подсобки на улицу. И первое, что видят — трясущегося Горбатого…

Нахалис (показывая пальцем). Горбатый!..

Цементская. И слепой! Это он!..

Щеглов. Не факт. Вас послушать, так надо всех горбатых и слепых сажать… Как вам легко, ребята, обидеть человека недоверием, подозрением…

Цементская. Да что тут подозревать? Вон стоит трясется от страха!

Щеглов. Да, он испуган. Но мы не знаем — чем. Может, он просто боится улицу перейти. (Горбатому.) Пойдемте, я вам помогу..

Переводит Горбатого через улицу, долго машет ему рукой…

В этот момент из подсобки появляется троица — Люся. Белорусский и между ними, держа их за руки, «мальчик». Белорусский бросает взгляд в сторону удаляющегося Горбатого, бежит к Щеглову.

Белорусский. Вы отпустили бандита?

Щеглов (умильно глядя вслед Горбатому, маша рукой). Я отпустил человека… Если не знаешь точно, лучше…

Белорусский. Это я-то его не знаю?

Щеглов смотрит на него, только тут до Щеглова доходит, улыбка на лице сменяется тревогой. Он поворачивается в сторону исчезнувшего Горбатого.

Щеглов. Стой… Сто-о-й!

И все бегут за тем, кого и след простыл…

КОНЕЦ

Глава 8

«Все лучшее детям»

Предисловие № 8

Мне было лет пять, когда я услышал по радио страшную сказку… Уже не помню, о чем там шла речь, помню только, что читал ее, как всегда, «радиоволшебник» Николай Владимирович Литвинов, и помню тот ужас, с каким я, выглядывая из-под стола, смотрел на черный репродуктор, а из него неслось: «Айя-га-га-га…»

Как говорится, прошли годы… Но и сейчас, садясь за какой-нибудь рассказ для детей, я вспоминаю и тот репродуктор, и тот ужас… Вспоминаю — и хочу написать обязательно что-то веселое и уж никак не страшное.

Кстати, о той сказке… Много лет я писал передачу «Радионяня». В 70-е годы ее вели трое замечательных артистов — Александр Лифшиц, Александр Левенбук и тот самый «радиоволшебник». Помню, я как-то не удержался и сказал ему: «Николай Владимирович, вы меня когда-то так напугали этим «айя-га-га-га…». — «Да я сам всегда путайся, когда это читал!» — признался Литвинов…

Мне кажется, работать для детей можно, только если в тебе самом еще живут ощущения детства…

«Отцы и дети»

Сын-подросток с плейером на шее, говорит по телефону. Отец, внимательно слушает, пытаясь понять.

Сын. Нет, ватрушка, у меня дома не катит. Да у меня шнурки в стакане, тут полный отстой… (Кладет трубку, втыкает наушники в уши и танцует.)

Отец (пытаясь докричаться до Сына, громко). Сынок! Сыно-ок! Ты с этой музыкой совсем с ума сошел! Уже с ватрушками разговариваешь! Шнурки в стакан кладешь!..

Сын. Да ты че? Ватрушка — это ромашка одна! А шнурки в стакане — это вы с мамкой в доме… Ну вы вообще тормоза — ничего не догоняете…

Отец. Сынок, мама… э, второй шнурок… просила найти с тобой общий язык…

Сын. Только не надо меня строить… (Балдея от музыки.) О чума какая!

Отец хватает наушник с головы Сына, прикладывает себе.

Отец. Да что у тебя там в ухе такое, что ты прямо оторваться не можешь!

Сын (с издевкой). Тебе не покатит, не Магомаев…

Надев наушник. Отец в первую секунду чуть не падает, но тотчас берет себя в руки: на лице фальшивая улыбка, начинает делать те же па, что и Сын.

Отец. Чума-а-а…

Сын (растерянно). Не, правда всосался?

Отец. Ой, не просто чума, а… а бубонная прямо!

Сын. Я думал, ты гонишь, а ты действительно колбасишься?

Отец. Колбасюсь! Выше подымай! Я… я сосисячняю прямо…

Сын (удивленно). Во дает! Ну, шнурок, я думал, ты кекс какой-нибудь, а ты правильный перец… Так что вас с мамой беспокоит?

Отец. Да ничего не беспокоит, дай лучше музыку послушать… Ой, чума! Холера! Туберкулез! Сенная лихорадка!.

Сын. Нет, погоди — ты… чего, сюда от музыки торчать пришел?

Отец. А почему не поторчать, если я вижу, что у моего… э, эклера все нормально, все он правильно… это… всасывает… Молодец, сынок! Ты правильный… баклажан. И что я, старый шнурок, могу тебе…

Сын. Да какой ты шнурок? (С уважением и гордостью.) Ты — мой фазер… Ни у кого таких фазеров нет, чтоб так быстро всасывались и тащились… Ну, говори…

Отец. Ну ладно. Понимаешь, сынок, мы ведь с мамой тоже были молодые…

Сын. Чем ширялись, что нюхали?..

Отец. Нас воспитывали в строгости, сынок. В то время мы нюхали только носки…

Сын достает из кармана пакетик с порошком.

Сын. Бедный папка! И вы совсем не торчали? Хочешь? Для кайфа…

Отец. Что это?

Сын. Это Герасим…

Отец. Герасим? Сушеный Герасим? Это за что его? За Муму?

Сын. Герасим — это героин значит. Никогда не пробовал?

Отец. Нам это не надо было, сынок. Мы в то время тащились от Чапаева…

Сын. Чапаев? Не пробовал… Вы сушили его?

Отец. Чапаева, сынок, не сушили, а мочили! И не наши красные перцы, а… беляши в Урале! Наше поколение шнурков знало и это, и многое другое! Мы торчали от Шекспира… Его ты, конечно, тоже не знаешь…

Сын. Не-ет…

Отец. А ведь он писал, между прочим, о таких, как вы, молодых… Писал о том, как один перец увидел на балконе одну ватрушку, и они заторчали друг от друга с первого взгляда…